Журбины - Всеволод Кочетов

— Ага, тебя просить, значит, надо, в пояс кланяться! Осчастливьте, Константин Ильич, облагодетельствуйте! Сам должен прийти, если видишь, что нужен! Так у нас рассуждают, а не «просили»!

— Я и пошел.

— А как ее… стоять-то она будет? — помолчав, спросил Илья Матвеевич.

— Акт у тебя в кармане.

— Мне не акт на корабль ставить — мачту.

— Постоит.

— Считай, приятель, кружка пива за мной.

— За мачту — кружка! Ну и размахнулся, батя! Да ты же и не велишь пить.

— С отцом можно.

Дед Матвей шел домой с Василием Матвеевичем пешком. Стояла хорошая морозная погода, ехать на машине не захотел.

С тех пор как он превратился в «ночного директора», его отношения с сыновьями изменились. Другими стали и темы разговоров. Реже дед рассказывал бесчисленные свои истории, — больше всего говорилось о заводских делах. Теперь не только Василий Матвеевич, но и сам дед Матвей «вращался в кругах» и тоже кое-что ему было видно «с горы». Первым в семье он узнавал содержание приказов министра, был осведомлен о переменах в производственной программе. Казалось, возраст его пошел на попятный. Совсем еще недавно, когда его корили в ошибках на разметке, к нему подкрадывалось прежде неведомое чувство: непонятно почему, он начинал смотреть на сыновей и даже на внуков снизу вверх, будто его укоротили наполовину. Теперь к деду Матвею вернулся его прежний богатырский рост. Он снова загудел уверенным басом, не заботясь о том, как воспримут его слова, не страшась того, что над ним посмеются. Он прямил согнутую спину, показывал боевые и трудовые ордена, которые вынул из заветного своего сундучка и привинтил к пиджаку. Он сходил с Тоней в универмаг, купил две зефировые сорочки и черный с белыми горошинками галстук. Были еще куплены роскошная пыжиковая шапка и фетровые валенки с галошами. «Не годится мне в подшитых ходить, не годится, Тонюшка, — рассуждал дед. — Не то что валенки, бурки бы надо, как у Ивана Степановича, белые с кожей. Да в бурках скользко, брякнусь еще где, кости поломаю».

Шуба у деда была хорошая, старинного, но прочного сукна, подбитая хорьком. Он разоделся в новые покупки, распахнул шубу.

— Ну как? — спросил. — Силен дедка?

— Или профессор, или артист! — воскликнула восторженно Тоня.

— Поп! — ответил дед Матвей, рассматривая себя в магазинном зеркале. — Служитель культа. Гряди, гряди, голубица!

К Василию Матвеевичу он приходил важный, спрашивал: «Провертываешь, Вася, мероприятия? Тебя народ хвалит. Старайся. Ужо соберусь к тебе на постановку. Ложа чтоб была». С Марьей Гавриловной заигрывал: «Добреешь, Марья? Директорский-то харч послаще клепальщицкого? Чем же ты недовольна? Мужик в гору идет. Может, он начальником ансамбля станет. Как вдарют в сорок липовых ложек да в тридцать глиняных соловьев засвистят — дух замлеет».

В этот вечер, осторожно ступая на тротуары — хотя они и были посыпаны песком, — дед рассуждал:

— Ну так, значит, Вася, тральщики сдадим, стапеля-то и освободятся. Антоха говорит: поток к началу лета пойдет. Работка у нас начнется! Пароходов наплодим на все океаны. Я знаешь про что думаю? Соединят Волгу с Доном, получится путь с Балтийского и с Черного морей на Каспий, оттуда на Арал, да по дороге новых морей сколько будет… Кораблики-то особенные понадобятся, такие, чтоб и для речного и для морского плавания годились. Вот и думаю: нам бы заказ такой взять. Лестно. В Сормове, говоришь, строят? Одно Сормово не управится, ты что! Ты, Вася, как-то легко смотришь.

Василий Матвеевич шел вместе с дедом Матвеем на Якорную — провожать Антона. С главным инженером завода и с главным инженером отдела капитального строительства Антон уезжал ночным поездом в Москву. Их вызывали в министерство на доклад о ходе реконструкции.

В доме была суматоха.

— Верочку за нас поцелуй, сынок, — говорила свое Агафья Карповна. — Бедная, она там одна, без родных. Бросил жену, как не совестно?

— Совестно, мама, очень совестно. Так вот и получается: то мать бросишь, то жену бросишь. Но ведь как в песне поется? «Жена найдет себе другого, а мать сыночка — никогда».

— Не греши о ней, нехорошо.

— А что — не греши? — заговорил Илья Матвеевич. — Жизнь, мать, жизнь! Одно потеряешь, другое найдешь. Не терял бы старого — и нового бы не находил. Вот диалектика.

— Диалектика! Слова-то пошли! До чего заработался, лысый.

Был тут при этих сборах и Алексей. Он пришел попрощаться с Антоном. Он видел, с какой радостью едет тот в Москву, — его ждет там Вера Игнатьевна. Антон шутит, разговаривает, а самого уже здесь и нету, там он, в Москве, с женой. Разве не видно, что только она у него сейчас в мыслях? Разве не позавидуешь ему?

Наблюдая за тем, как плотно Антон укладывает в чемодан свои мыльницы, зубные щетки, полотенца, папки с бумагами, Алексей раздумывал: да, счастливый, счастливый человек.

К нему подсел Василий Матвеевич:

— Как дела, племянник?

— Помаленьку, дядя Вася.

— А мы этого типа, бывшего-то зава, уволили.

Если бы Алексей не держался так спокойно, если бы всем своим видом, всем поведением не показывал, что происшедшее с Катей для него совершенно безразлично, Василий Матвеевич, конечно, не заговорил бы с ним на подобную тему.

— Плохо работал? — спросил Алексей, чувствуя, как к его лицу приливает кровь.

— Уж куда хуже! Темная личность. От него родная дочка отказалась. Катюшкиного возраста.

— Да что ты, дядя Вася?! — Алексей ощутил острую жалость к Катюше.

На улице затрубил в три длинных трубы заводский черный «ЗИС». Все присели на минутку перед дорогой, потом накинули шубы, платки, жакеты, двинулись к воротам. Алексей нес чемодан. Агафья Карповна тайком крестила в темноте широкую Антонову спину.

Антон уехал. Вернулись в дом. Разошлись по своим комнатам. Остались в столовой дед, Василий Матвеевич и Алексей.

— Скажу вам, ребята, — заговорил дед Матвей, — будет Антоха наш министром. Голова! Тебе, Лешка, тянуться за ним да тянуться. Может, и дотянешься. Только не скоро. Задумчивый ты, смурый. А жизнь напористых любит, веселых.

— А я, отец, напористый? — спросил Василий Матвеевич.

— Ты, Вася? Ты напористый. Только в министры все равно опоздал. Время твое для этого ушло. Но горевать не горюй. Свое, сынок, сделал. Сколько кораблей построил, хороших кораблей, на долгую память. Вот, Лешка, и ты так старайся, чтобы память на земле оставить. Когда увидишь, что много наработал, — ноги тверже станут. Человек делами своими крепок. Дело крепче — и он крепче. Бывает, навалятся напасти на человека, — пропадай человек? Нет, не пропадай. Дело подпирает его, поддерживает.

Простые слова говорил дед, самые обыкновенные, но они полностью соответствовали мыслям Алексея. Миновала пора, когда Алексей только и думал о славе. У него как будто бы уже была слава, а что она ему принесла? Чего он достиг через эту славу? Катюшка на нее и не посмотрела. Надо жить, как Антон живет. Славы не ищет, а все необходимей, все нужнее становится людям.

— Дело-то человека поддерживает, — сказал Василий Матвеевич. — Да и сам он дело это из рук выпускать не должен. Не то одолеет оно его, подомнет под себя.

— Правильно, Вася, — ответил дед Матвей. — Всю душу измотает недоделанное дело. Раз задумал — добивайся, не отступай, держи характер.

Ночью морозило. Заборы трещали от стужи. Но утром, когда взошло солнце, стало капать с крыш, на карнизах росли сверкающие сосульки; под ними, в снегу, образовались лужицы, в которых, приседая и топыря крылышки, брызгались прокопченные за зиму, грязные воробьи.

— Товарищи! — сказал Илья Матвеевич, выйдя к завтраку и оглядывая по очереди всех женщин, сидевших за столом. — Поздравляю с вашим Международным днем! — Он обнял Агафью Карповну, поцеловал ее в лоб. — И вас также, — добавил, оборачиваясь к остальным.

Было восьмое марта. Миллионы мужчин на земном шаре в этот день поздравляли своих подруг с их праздником. В школьных классах подымались с парт ученики и ученицы, чтобы дружно прокричать слова привета любимым учительницам. Молодые люди, забежав на почту, торопливо черкали на телеграфных бланках: «Обнимаю, целую» — или поскромнее: «Разрешите пожелать вам счастья, удачи, успехов».

Завод дымил, как всегда, величественно; как всегда, гудели цехи; как всегда, трещало и лязгало в достроечном бассейне; как всегда, выполнялись и перевыполнялись нормы; и только одно было против обычая — женщины покинули свои рабочие места за два часа до гудка. Они разошлись по домам раньше мужчин, чтобы переодеться, стать понарядней и встретиться вечером в клубе.

У входа в клуб висела афиша:

НАШИ ЖЕНЩИНЫ

Рассказы самих женщин.

Василий Матвеевич сильно волновался: никакого доклада не будет. Он настоял, чтобы его не было. Зачем доклад? Пусть женщины сами поговорят. Но они-то поговорят — желающих нашлось много, — а что из этого получится? Вдруг разговорятся о всяких личных своих делах, о заводских недостатках? Женщины — они такие, в них одна критика сидит, никакой самокритики. Народ необъективный, руководствуется больше чувствами, чем разумом.