Джон Кеннеди - Хью Броган

Олбани не принес успеха интеграционистам, хотя практиковавшаяся там тактика хорошо сработала следующей весной в Бирмингеме. Бобби Кеннеди наконец это использовал в попытке показать белому Югу, что он применяет закон беспристрастно по отношению к расам, что возмущало черных лидеров. Но эпизод дошел до сведения президента, который не мог себе позволить все время отмалчиваться по вопросу о гражданских правах, что заставило его заметить на пресс-конференции: «Я не могу объяснить, почему бы городскому совету Олбани не сесть с гражданами этого города, среди которых есть черные, и попытаться защитить для них мирным путем их права. Правительству Соединенных Штатов пришлось в Женеве сесть с Советским Союзом (это было намеком, чтобы обезоружить спорщиков). Я не могу понять, почему правительство. Олбани… не может сделать того же для американских граждан»[258]. Возможно, это было самым сильным утверждением, которое он сделал, по, крайней мере, в качестве президента. Шесть недель спустя он показал, что сделал еще один шаг — на следующей пресс-конференции, — возвращаясь к событиям, когда во время регистрационной кампании в Миссисипи сжигались церкви черных: «Я не знаю более жестокого и возмутительного действия, которое произошло в стране за многие месяцы и годы, чем сожжение церкви — двух церквей — из-за усилий, предпринимаемых черными, чтобы зарегистрироваться в качестве избирателей… Я благодарю тех, кто старался регистрировать каждого гражданина. Они имеют право на защиту правительства Соединенных Штатов, государства, местных общин, и мы должны сделать все, что можем, чтобы ее обеспечить, и если это потребует дополнительных законов и сверхусилий, мы должны это сделать»[259]. Он вряд ли мог ожидать меньше (в действительности он сказал гораздо больше), представив картину происходящего и дав понять, насколько крепко взялся департамент юстиции за регистрационную кампанию, но самым важным сейчас было то, что в первую очередь президент одновременно упомянул возможность начала изменения законодательства и возможность использования силы. Дорога была открыта, и Кеннеди учился по ней идти.

Следующий урок (который принес пользу многим, помимо Кеннеди) завершился в сентябре 1962 года, когда Джеймс Мередит, черный гражданин, воодушевленный выступлениями Кеннеди, подал заявление на обучение в университет Миссисипи. Последовавшее за этим стало, возможно, самой решительной битвой в борьбе за гражданские права, поворотным пунктом, после которого изменились все условия.

Личная позиция Мередита была лишь небольшой деталью во всей конфронтации. Он настаивал на правах, которые нельзя было легально отрицать; это стало возможно благодаря его упрямому, почти замкнутому характеру, который поддерживал его в периоды враждебности и физической опасности, что вполне могло бы сломать гораздо более слабого человека. Но с его упрямым геройством случай мог обернуться серьезными препятствиями, и это произошло, когда Отрин Люси (что не было ошибкой в ее случае) исключили из университета Алабамы в 1956 году.

Позиция федерального правительства была двойственной. Исполнительная власть была обязана по конституции защитить права Мередита, и на то была далеко нацеленная историческая причина, чтобы поступить таким образом: чем скорее Юг приготовится к трудностям и примет десегрегацию, тем лучше будет для всех. Чтобы чего-то достичь, надо было действовать быстро. Но администрацию Кеннеди также интересовала политика вопроса. Пиррова победа в Миссисипи, которая стремительно открыла двери университета перед Мередитом, но расстроила программу администрации в конгрессе и привела к проигрышу демократов на выборах 1962-го и 1964 годов, в некотором отношении была хуже поражения. Как в деле о демонстрациях за свободу, Кеннеди надеялись прийти к разумному соглашению с местными политиками и избежать применения войск. Этот поиск разумного стоял в самом центре политического стиля Джека Кеннеди, его девизом скорее могло бы стать «давайте обсудим вместе», чем для Линдона Джонсона его идея обсуждения, немногим отличающаяся от запугивания. Но теперь в Миссисипи дали волю чувствам, и большую часть отдаленных уголков Юга уже нельзя было пронять здравым призывом. Ку-Клус-Клану снова развязали руки, и запахло кровью.

Тридцать лет спустя, возможно, легче понять гневное недоумение президента Кеннеди, чем в его время. Казалось, он встал против компании сумасшедших[260]. Название книги того времени «Далекий Юг никогда не скажет» точно отражает позицию, но позиция была бессмысленна. Структура власти сегрегационистского Юга поддерживалась со дня ее учреждения с помощью насилия и крючкотворства, обе подпорки теперь рушились под давлением высшей власти в лице федеральных судов, федеральной исполнительной власти и даже конгресса. Афроамериканцы, хотя все еще оставались в стороне, теперь были способны как никогда ранее эффективно заявлять о своих правах как американских граждан, и их нельзя было остановить. Если прилив отдавал один ярд, то захватывал три. Здание всего современного мира изменялось, чтобы накопить силу неевропейских народов (как вскоре поняли Соединенные Штаты в Индокитае); движение за гражданские права было частным проявлением гораздо более широких сдвигов. Наконец, весь Юг наполнился переменами, становясь более городским, индустриальным, современным: его лидеры бизнеса не могли допустить существования, как и основная часть белого населения более не поддерживала в действительности, системы несправедливости в сельских районах, которая стояла на пути прогресса и процветания. Короче говоря, сегрегированный Юг представлял собой карточный домик, который начал рассыпаться. Кеннеди ясно это видел и был очень озадачен и огорчен отказом лидеров Юга заглянуть в лицо фактам.

Он выступил против представителей той хорошо известной демагогии, которая приумножила оживленность, абсурдность, коррупцию и жестокость политиков-южан, начиная с конца периода Первой реконструкции. Такие люди, как Вардамэн, Бильбо и братья Лонг умели играть на любви и ненависти, надеждах и страхах, безразличии, предрассудках и амбициях своих избирателей более, чем взывать к их уму, лучшим чувствам и здравому смыслу. Демагогия, чтобы быть честным, была распространена не только на Юге, она существовала и на Севере, хотя и в менее крайних формах, даже в Бостоне. Но демагогия на Юге была опасна потому, что действовала в закрытом обществе[261]. Отчасти из-за того, что умеренные южане так не хотели брать на себя бремя лидерства и выступить за реформы на сцене, с тех пор, как Верховным Судом было принято решение по делу Брауна, доминировали те, кто верил — или притворялся, что верил — и, по меньшей мере, провозглашал, что причина сегрегации все еще не устранена, и это стойкое сопротивление заставит новое поколение упрямых янки отказаться от затеи, как их предшественников 80 лет назад. На выборах дважды победили расисты; Джордж Уоллес из Алабамы так объяснял свою тактику на губернаторских выборах в 1962 году: «Я начал говорить о школах, скоростных дорогах, налогах и тюрьмах — и я не мог побудить их слушать. Затем я заговорил о черных — и они впились в меня глазами»[262]. Политики и избиратели будто старались перещеголять друг друга в сумасшедших фантазиях, замешенных на легендах о прошлом Юга, расовой ненависти, страхе грядущих событий, которые сметут старые пути в забвение, обиды янки, возмущение чувств и действия мафии. Джеймс Мередит вступил в этот вихрь, что потребовало привлечь к делу более умного человека, чем губернатор Росс Барнет из Миссисипи, чтобы удержать контроль и уменьшить последствия.