Принеси мне их сердца - Сара Вулф

– Больше, чем Красные Близнецы хотят танцевать друг с другом, – отвечаю я. – Больше всего на свете.

– Тогда почему тебе так грустно от этой мысли?

Ее слова сжимают меня ледяными пальцами. Я тру глаза, обеспокоенная, что она может разглядеть в них правду.

– Это всего лишь усталость и боль.

– Мне знакомо это чувство. – Она хлопает себя по ноге и салютует мне в шутливом приветствии стражников. – В таком случае я вас покидаю. Если согласитесь на это предложение, передайте мне сообщение по водяной почте. Без деталей, достаточно просто «да». Доброй ночи, леди Зера.

Когда она уходит, я ковыляю к себе в комнату и падаю на пуховую перину, чувствуя, что йолшил наконец выветривается. Реджиналл стучит ко мне в дверь: два коротких стука и пауза. Я устало поднимаюсь, чтобы открыть.

– Вот вы где, мисс, – с поклоном говорит он. – Миледи искала вас. Она просила вас зайти к ней в комнату, когда вы вернетесь домой, но… – Он замолкает, глядя на запертую дверь И’шеннрии. – Боюсь, она только-только уснула. Ей никак не удавалось заснуть.

Конечно, не удавалось – Зеленалий приближается с каждым днем, у нас остается все меньше и меньше времени. Стресс, должно быть, ее убивает, даже учитывая планы на охоту.

– Пусть спит, – мягко говорю я. – С утра я первым делом зайду к ней. – Реджиналл откланивается и поворачивается, чтобы уйти, но я останавливаю его. – Сколько людей вы убили на войне, Реджиналл?

Он замирает, спиной ко мне, но отвечает, не колеблясь ни секунды:

– Сорок семь, мисс.

– Вы вспоминаете их лица?

– Каждую ночь, мисс.

Ветер снаружи колышет вишню, и она скребет по окну колючими ветками. Однажды я сказала Пелигли, что таким образом лес желает нам «спокойной ночи». Я медленно выдыхаю.

– Если я обращу принца в Бессердечного, ему придется убивать. Появится голод. И у него будет свой счет, такой же, как и у нас.

Реджиналл молчит. Я продолжаю, и мои слова отчетливо звучат в лунном свете:

– Как думаешь, что хуже, Реджиналл? Убивать самому или заставлять других убивать? Множить ужас? Забирать сердце, полностью осознавая, что сковываешь другого цепями этой ужасной вины, этого жуткого голода?

Он абсолютно неподвижен и молчалив.

Мы оба знаем ответ. Но только я хохочу как сумасшедшая, возвращаясь внутрь и закрывая за собой дверь.

Только я одна осознаю, насколько одинока, и покидаю свою комнату, чтобы остановиться перед дверью И’шеннрии.

Только я поднимаю руку, чтобы постучать, про себя молясь об утешении, о чьих-то объятиях. И лишь я застываю на месте, осознав, насколько бесполезна эта молитва в устах чудовища.

* * *

Я лежу на кровати с балдахином, считая звезды из темного дерева на узорчатом потолке, и, как всегда, гадаю, что за странная рельефная звездочка выбита в углу потолка, для чего (для красоты? чтобы что-то подвесить?), как вдруг осознаю, что со мной что-то не так. Что-то изменилось, как будто где-то глубоко внутри, куда я не могу дотянуться, зудит. Бесконечный ряд вчерашних событий не переставая прокручивается перед моим внутренним взором – и в центре каждого события лицо принца Люсьена, изгиб его золотой шеи, тень от ключицы, выражение его глаз во время нашего танца, улыбка на губах, отчаянная храбрость, с которой он противостоял Гавику с обнаженным мечом в руках…

Я вылезаю из постели и иду к шкафу, где спрятан стеклянный сосуд, предназначенный для Люсьена. Выгравированная на нем змея словно дразнит меня. Я представляю заключенное внутри сердце, и в этом видении я наконец-то свободна, в моей груди больше не зияет дыра. Я пакую вещи и пересекаю границу Каваноса, еду в Пендрон, в Авел – вместе с Кравом и Пелигли, – в самые отдаленные уголки Туманного континента, где в конце концов обретаю покой. Покой. Тот танец, его смех, жар его кожи, мне было спокойно рядом с ним…

Я качаю головой и пытаюсь сосредоточиться. Представляю, как вырезаю его сердце мечом, но видение, где я вонзаю лезвие ему в грудь, исчезает, сменяясь воспоминанием о его сильных руках, лежащих у меня на талии. Он был так нежен, осторожен, словно боялся…

Ему следовало бы бояться, – рычит голод. – Я иду за ним.

«Я прочел это в твоих глазах: ты не боялась. Ни меня. Ни кого-либо еще. И в тот самый момент я понял, что такая колючка, как ты, станет настоящей проблемой».

Он мой, чтобы уничтожать, терзать, вонзать зубы в…

«Но сейчас я уже не уверен. Ты колючка? Или цветок?»

Восход солнца разбивает замкнутую петлю моих ночных мыслей, и я спускаюсь вниз, чтобы поесть. Печень на кухне отдает пеплом у меня во рту, на вкус еще хуже, чем обычно. Сырое мясо хоть и поддерживает во мне жизнь, но теперь, после того как я перепробовала столько вкусной человеческой еды, мне хочется трав, специй и мяса с жирком, приготовленного на медленном огне. Я должна этого бояться, бояться боли, которая не станет мешкать, но сейчас это единственное, чего мне хочется, и плевать на последствия.

Примерно на середине моей невкусной трапезы ко мне присоединяется И’шеннрия, губы ее поджаты, а волосы тщательно уложены в пышную прическу.

– Хорошо спала? – спрашивает она.

– Можно и так сказать.

– Что это за повязка у тебя на запястье? – спрашивает она, хмурясь от беспокойства. – Леди Химинтелл отправила мне сообщение о рейде по водяной почте, но она не писала, что ты ранена.

– А, так вы и так уже знаете, что я не спала.

– Это просто дань вежливости.

– Не пора ли нам отбросить условности в сторону? Не можем ли мы просто – я не знаю – немного расслабиться?

– Стоит нам «расслабиться», и мы рискуем наделать ошибок. Ошибка означает твою смерть. И наши надежды умрут вместе с тобой.

Воцаряется тишина, я потягиваю шоколадный напиток, который сделала, чтобы перебить вкус печени, а И’шеннрия деликатно разделывает ближайшую карамболу. «Наши надежды», сказала она. Не «надежды ведьм». Она считает себя одной из них, даже после того, что они сделали с ней и ее семьей.

– Я повторю лишь раз, – твердо заявляет она. – Как ты получила эту рану?

Я ухмыляюсь.

– Это ерунда. Мелкий пустяк, и, кроме того, я быстро восстанавливаюсь, тетушка. Или вы забыли? – Она смотрит на меня, не мигая, и я тяжело вздыхаю. – Эрцгерцог приказал своему человеку в меня выстрелить.

Рука, в которой она держит вилку, сжимается до побелевших костяшек, и могу поклясться, что она едва слышно выдыхает нечто вроде «ублюдок». Интересно, это высказывание в защиту моих интересов –