Чайка - Бирюков Николай Зотович

— А-а… — успокоенно протянул Ридлер. — И ты знаешь, где эти тайники?

— Нет, ваше благородие, но догадываюсь: в лесу! Перед тем как вашей власти прийти, дня за два-три туды и везли и на себе тащили. Кабы знато дело, что старостой быть, выследил бы…

На лице Ридлера вновь проступила настороженность.

— Как же они тебе добровольно дадут, если нам под страхом смерти не дали?

— Всю ночь об этом думал, ваше благородие, глаз не сомкнул! — взволнованно воскликнул Михеич. — Для вас не дадут ни в какую — ни добром, ни под пытками. — Он оглянулся на дверь, точно боясь, не подслушивает ли кто, и снизил голос. — Придется, ваше благородие, покривить душой малость — шепну одному-другому: были, мол, у меня партизаны, требуют то-то и то-то, и боле ничего не нужно, ваше благородие: для партизан принесут!

— О! — удивленно вырвалось у Ридлера.

Он долго барабанил пальцами по столу и разглядывал Михеича так, словно только что увидел его.

«Поверит или не поверит?» — тревожно думал старик.

— Расскажи, что есть ты за человек? Только предупреждаю: не обманывать, я проверю.

— Из крестьянства, ваше благородие. Вас, поди, к слову, интересует, по каким таким соображениям я в старостах? Соответствующий интерес. — Растерев упавшую с бороды на коленку каплю крови, Михеич открыто посмотрел немцу в глаза. — Скажу, ваше благородие, прямо, как попу… Человек я без политики, а ежели есть у меня такая политика, так это: жить хочется! Меня не трогай, а я, стало быть, и подавно… Жить-то, глядишь, всего ничего осталось: по скорости семь десятков стукнет. Вот и подумалось: хороший хозяин, мол, в чужих собак камнем кинет, а свою, хоть и на цепь посадит, все куском не обнесет. Дай, подумал, пойду в старосты… и попал, выходит, как кур во щи. Был бы рядовым подневольным: что требуют, справил бы, и нет боле ни до чего дела; а теперь, сосед проштрафился — старосте петля… Не скрою, ваше благородие, слезно каюсь, да знаю, нет назад ходу, подписку дал. Назвался, стало быть, груздем — полезай в кузов.

— Не нужно слезно каяться, — дружелюбно сказал Ридлер, доставая из кармана бумажник. — Я лишил твою бороду одиннадцати волос — за каждый волос двадцать марок. — И он протянул Михеичу деньги.

— Покорнейше благодарю, ваше благородие, благодетель мой.

Посмотрев, как староста жадно пересчитывал марки, Ридлер усмехнулся.

— Привезешь продукты, один конь из четырех — твоя полная собственность. Это только начало. Мы хорошо платим тому, кто в службе хорош.

— Ваше благородие, да я!.. — растроганно вскрикнул Михеич. — Да ежели вы меня облагодетельствуете на старости да защитой моей будете, — пес ваш верный до конца жизни. А одиннадцать волосиков… Вы насчет этого не держите в душе беспокойствия — ничего это… Меньше шерсти — и голову легче носить.

— Хорошо, хорошо. — Ридлер улыбнулся. — Прошу замечать, кто будет, давать продукты. Кто больше даст, того замечать в первую очередь.

— Будьте покойны, ваше благородие. Еще одно беспокойство к вашей милости: бумажку бы, чтобы нигде не задерживали с подводами.

— Хорошо, иди к секретарю.

Михеич поднял с пола картуз и, низко кланяясь на каждом шагу, попятился к двери.

— Стоп! — крикнул Ридлер. Старик остановился.

— Сейчас ты посмотришь, что бывает с теми, кто плохо выполняет свои обязательства.

Ридлер нажал кнопку звонка и приказал показавшемуся в двери дежурному офицеру:

— В камеру… экскурсантом! — Злобно усмехнувшись, он добавил: — Передайте от моего имени телефонограмму по гарнизонным частям: никаких ограничений, террор довести до предела, чтобы стон не смолкал ни на минуту, чтобы все уяснили себе раз и навсегда: нам все позволено! Все!..

Глава двадцать первая

Мост строился… Рядом с острыми обломками из бетона, железа и стали над водой поднимались арматурные скелеты новых устоев и арок. Некоторые из них только еще скреплялись, другие обшивались опалубкой.

У левого берега заливали дугообразную арку бетоном. По подмосткам, протянувшимся с берега на берег, бегали женщины, старики и подростки, доставляя строителям тес, пучки арматурных крючков и чаще всего бетон, жидко поблескивавший и шлепками падавший с носилок. Подмостки со скрипом прогибались под ногами. Они были широкие, в пять досок; по трем бегали строители, а по двум остальным, как по бульвару, разгуливали немцы, окриками, кулаками и прикладами винтовок подгоняя тех, кто, по их мнению, бегал недостаточно быстро.

На правом берегу грохотали две бетономешалки, выливая на деревянный настил из опрокидывающихся ковшей жидкое месиво. Позади них чернели танки и двери двух блиндажей. А перед блиндажами и по кромке берега были расставлены пулеметы с таким расчетом, чтобы простреливать и лес и дорогу из Головлева.

Темная стена леса заволакивалась голубоватой дымкой: начинало смеркаться.

У входа в блиндаж — крайний от берега — стояли два офицера: Карл Курц и Генрих Мауэр. Курц был пьян. Покачиваясь, он смотрел на танкистов, которые расположились у берега на груде бревен и резались в карты. Здесь же, похожие на букву «Т», стояли в ряд пять виселиц. Ветер покачивал тела повешенных — пятерых стариков, женщины, мальчишки и двух девушек. Они висели лицом к реке, и на земле от них двигались черные тени. У крайней виселицы один конец перекладины был свободен; на нем болталась петля, ожидая очередную жертву.

Ближе к лесу пронзительно визжали пилы. Фрол Кузьмич распиливал бревна на бруски в паре с Клавдией — старшей дочерью тети Нюши. Пила шла ровно по отмеченной карандашом линии. От пота у него взмокли и борода и усы.

— Подставляй брусок!

Клавдия подняла с земли отпиленный брусок и приткнула его к бревну прямо под зубья пилы. Визг стал как будто веселее. Распиливалось бревно, а заодно поперек бруска, вычерчивалась тонкая щель, как пшеном, посыпанная опилками. Щель дошла почти до середины бруска. Клавдия нерешительно взглянула на старика.

— Дальше, — сказал он хрипло.

— Боязно, Фрол Кузьмич, заметят.

— Дальше!

Бетономешалки умолкли, вероятно засыпали ковши, и до пильщиков слабо долетал жесткий голос диктора:

— …задержит хотя бы одного бандита и доставит властям, получит для себя и семьи гарантию в личной неприкосновенности, награду и свободу от принудительных работ.

— Хватит! — отрывисто бросил Фрол Кузьмич.

Он выдернул пилу и сделал вид, что очень занят осмотром зубьев. Клавдия вытащила из-под кучи срубленных веток банку с жидкой смолой; пугливо озираясь, залила поперечный надрез. Смола вошла в щель и сверху застыла круглыми клейкими пупырышками. Клавдия растерла их широким мазком, а сверху посыпала опилками. Щели не стало видно, к смолянистому дереву прилипли опилки — вот и все.

— Главпес! — тихо сказал кто-то из пильщиков. В их сторону шел начальник строительства инженер Отто Швальбе, как всегда, гладко выбритый, франтоватый. По знаку Фрола Кузьмича Клавдия взялась за пилу; зубья легли в продольный надпил, и под ритмичный визг поползла вдоль бревна щель — строго по линии, начерченной карандашом. Отто Швальбе замедлил шаг и, понаблюдав за работой пильщиков, прошел дальше.

Близко раздался пьяный хохот. Руки у Клавдии задрожали, и пила выгнулась.

— Опять над матерью.

На краю ложбины застрял воз с песком, попав колесом в глубокую яму. Женщины — среди них была и тетя Нюша — выбивались из последних сил и не могли сдвинуть воз с места. Пьяный солдат хлестал их кнутом по головам и плечам. Каска у него съехала на затылок, и ремешок от нее ерзал по подбородку. Он весело орал:

— Шнель!

— Иго-го! — подхватывали столпившиеся возле солдаты. Из-за плеч у них выглядывали дула винтовок с тускло мерцающими штыками.

— Ничего не поделаешь, девка, пили! — сказал Фрол Кузьмич. Левая щека его дергалась от глаза до угла рта, и казалось, что он вот-вот рассмеется. Так стало у него после той ночи, когда на его глазах дочь Грушу вместе с ребенком раздавили немецкие танки. — Не поможешь, пили!