Готический ангел - Екатерина Лесина

Шаг назад… двадцатый, пропущенный… гром.

Больно. Господи, до чего же больно. А небо не синее – блекло-белое, выцветшее. Омытое слезами. Он ведь не хотел, он не думал, что так получится… всего-то и нужно было, что любви.

Немного ее любви.

– Под вечер преставился, – Прасковья перекрестилась. – Долго ж отходил-то, все про небо бормотал, и что ворона видела.

– Что она видела? – шепотом спросил Шумский, говорить громко в присутствии мертвеца было стеснительно.

– А кто ж знает-то? – Прасковья, подошедши к телу, уложила руки на груди и сунула копеечную, печатную иконку. – Знать, было чего… Ох и бедовый человек-то, пусть с миром, в земле-то, она всех примет.

Хоронили, как и положено, на третий день, который выдался солнечным, ясным, чистым с мороза и первого мелкого снега, что моментально укрыл черный могильный холмик беловязным кружевом. Вот и все, выходит. Конец пиесы.

Шумский уходил с кладбища со странным ощущением неправильности происходящего, но после отбросил недобрые мысли прочь, сегодня ведь Божье воскресенье, и Антонина Федосеевна ждет, обещано ведь на ярмарку…

Василиса

– Таким образом, при дальнейшем разбирательстве и появлении фигуры Сергея Ольховского, умершего в начале двадцатого века, история стала выглядеть еще более неправдоподобной. – Матвей говорил и говорил, гладко, четко, будто с бумаги читал. А все слушали. И я, и Динка-Льдинка, и незнакомый сухопарый господин в дорогом костюме, и второй, тоже незнакомый и тоже в дорогом костюме, но при этом совершенно несолидного, неприличного вида. Мятое испитое лицо, взъерошенные волосы, клочками мокрой пыли прилипшие к черепу, расстегнутый воротничок и толстая, в складочку шея.

Неприятно смотреть, но лучше уж на него, чем на Ижицына. Мы не разговаривали, короткое вежливое приветствие с утра не в счет. И приглашение проследовать в малый зал – тоже. Он снова отмерял слова, точно опасаясь произнести лишнее и дать мне повод уцепиться, высказать все, о чем думаю.

Зря опасается, я не привыкла говорить. Уеду молча, сегодня же, пусть только Матвей завершит рассказ.

– С одной стороны, Ольховский – личность романтическая, любовь, дуэль… ну и ко всему реально существовавшая, если кому вдруг вздумается проверить. Более того, полагаю, в свете дальнейших событий проверка бы состоялась и подтвердила полную… – Матвей запнулся.

– Неадекватность, – подсказал Ижицын.

– Ну, пусть будет неадекватность. В общем, полную неадекватность Евгения Савельевича. Ведь если разобраться, то Ольховский – персонаж из вашей семейной истории, к которой вы, Евгений Савельевич, не в обиду будь сказано, испытываете прямо-таки необъяснимую любовь.

– Отчего ж необъяснимую? С моей точки зрения как раз все логично.

Верю, охотно верю, именно в логику, а не в эмоции. В то, что мне заплатят за беспокойство и, конечно, еще раз извинятся, и выпроводят из дома со всей приличествующей случаю торжественностью.

– Ну да, конечно, логично. Очень логично. Сначала дом, потом стремление его восстановить, и тут же старая история о самоубийстве Натальи Ижицыной, которое самоубийством как таковым не было…

– Говорите лишь о том, что знаете наверняка, – оборвал Евгений.

– Наверняка? Можно и так. Если наверняка, то я знал, во-первых, что у вас имелся довольно веский повод избавиться от Маши Казиной, смерть второй девочки также была бы вам на руку. Фигурально выражаясь, с какого боку ни сунься, всюду вы, Евгений Савельевич. И со стороны Духа-Ольховского, – тут Матвей закашлялся. – Простите, простыл.

– Лечиться надо, – буркнул краснолицый тип в мятой рубашке.

– Буду. Итак, со стороны Ольховского и древней, некогда весьма нашумевшей истории, связанной с именем Ижицына, и со стороны материальной выгоды, которую вы, несомненно, получили бы, ну и со стороны уважаемой Василисы Васильевны, чья персона весьма замутила воду. Хотя и помогла, да, несомненно, помогла.

Щекам горячо, кажется, краснею, хорошо, что здесь нет зеркала, впрочем… глаза – тоже своеобразные зеркала. Динкины обеспокоенные, виноватые отчего-то, наверное, вчерашнее вспомнила. Ничего, это забудется, и все будет как раньше: ее визиты, чай, болтовня и чертов дождь за окном. Или снег. Или зыбкий осенний туман.

Туман в глазах Казина, липкий, равнодушно-отстраненный и заразный этим равнодушием. Тот, второй, в костюме, смотрит с брезгливым любопытством. Матвей – с насмешкой, а в первую встречу вежливым был, предупредительным. Как Ижицын. В вежливости нет правды, да и нигде нет.

– С одной стороны, все три девочки, попавшие в мое поле зрения, посещали кружок рисования, который вела Василиса Васильевна, которая, опять же напомню, вдруг попала в этот особняк по причине совершенно идиотской.

– За себя говори, умник, – огрызнулась Динка неожиданно зло и обиженно. И ковер носиком туфельки ковырнула, так что из-под примятого светлого ворса выглянула серая шкурка-изнанка.

– Прошу прощения, не хотел обидеть. Я лишь указал, что пребывание многоуважаемой Василисы Васильевны в этом доме со стороны выглядело несколько странно. – Матвей даже поклонился в мою сторону, комично, прижав руки к груди, а локти растопырив в стороны. Динка хмыкнула, а Казин икнул.

– Итак, снова нить тянулась к Ижицыну, слишком уж явно тянулась, понимаете? И после разговора с Евгением Савельевичем я некоторое время пребывал в растерянности… именно из-за нарочитости улик. Скажем, распечатанные письма, которые получала Маша, довольно характерный старый картридж с дефектом печати, точно такой же стоит в кабинете Евгения Савельевича, будто нарочно… еще один указатель.

На сей раз Матвей держал паузу долго. И никто не решился поторопить, сидели, слушая тишину, ждали. Дождались.

– Главное, как показывает моя практика, поставить основной вопрос: кому выгодно?

– Ему, – Казин ткнул пальцем в Евгения.

– Нет, не кому выгодна смерть Маши, а кому выгодно, чтобы думали, что смерть девочек выгодна Ижицыну.

– Путаешь, Матвей, – мягко укорил человек в костюме.

– Не путаю, на самом деле все просто. И сложно одновременно. У преступника было…

– Две цели, – перебил Ижицын. – Если позволите, дальше я.

– Пожалуйста, – Матвей сделал приглашающий жест. – Если угодно, буду рад выслушать коллегу.

Динка подвинулась ко мне и, наклонившись, шепнула:

– Если хочешь, давай уйдем. Ну его, придурка этого… я вчера вот чего подумала. Если ясно, что это не Колькины, а твои картины, если доказать можно, а ведь можно же, то зачем тебе Ижицын? Чего страдать, ты ж и сама теперь… богатая. Ну или будешь.

Буду, наверное, но не хочу. Ничего не хочу, и рисовать тоже. Дом останется без портрета, жаль, должен был красивым получиться, желто-коричневая готика, жженая карамель на горьком шоколаде, широкие мазки фона и тонкая вязь случайных прикосновений кисти.

– Цели две. Первая – получить подряд на строительство, вторая – избавиться от меня.

– Точно, когда они сошлись, то все вырисовалось, – Матвей таки не смог сидеть молча.

– С Иваном мы знакомы достаточно давно. – Ижицын потер переносицу, улыбнулся так, как умел, – виновато и неуверенно. – Он хороший работник, из тех, которые априори считаются незаменимыми. Мне было легко с ним…

– И вы имели неосторожность сделать его компаньоном, – снова перебил Матвей.

– Да. Мне казалось, это будет справедливо. Даже не столько справедливо, сколько выгодно, я собирался несколько отойти от дел, перепоручив руководство Ивану. А человек, который кровно заинтересован в доходах от фирмы, работает лучше. Но вы правы, это было неосторожно.

– Именно! Когда Иван из наемного работника стал совладельцем, у него возникла вполне себе резонная мысль – а почему бы не стать просто владельцем?

– Ему казалось, что я разоряю фирму. Что мои странности перешли те границы, которые отведены именно странностям, став чем-то большим.

– Сумасшествием.

– Фу-ты ну-ты, – шепнула Динка. – Говорят складно, точно всю ночь тренировались. Хотя кто их знает.

Никто, уж точно не я. Я – случайный человек в этом доме. Я скоро уйду. Уже должна была бы, но отчего-то задержалась. Ах да, чтобы узнать, за что меня едва не убили.

– Итак, – Матвей снова перехватил нить беседы. – Имеем удобную ситуацию: расчистить путь для фирмы и убрать компаньона, свалив на него все произошедшие… несчастья. Второе самоубийство, вероятно, повлекло бы расследование, которое можно было бы подтолкнуть в нужном направлении, скажем, письмами весьма странного содержания. Их бы нашли, хотя бы потому, что их не прятали, на них в первом случае просто не обратили внимания, но второй… эпизод – это, согласитесь, веский стимул вернуться к первому. Сопоставить, проанализировать и выйти на Евгения Савельевича.

– Хитро, – заметил человек в костюме.