Шпионские игры царя Бориса - Ирена Асе

— Когда нам будет дана аудиенция у Его Величества?

— Думаю, завтра.

26 ноября послов, наконец, допустили в Кремль. Поляки ехали по московским улицам на лошадях, за ними двигались дворяне и пажи, последние торжественно несли подарки для Бориса Годунова. По сторонам дороги стояли стрельцы и наемные немецкие солдаты, сразу несколько тысяч их выстроились вдоль улиц на пути движения послов — ни в какой другой стране мира никогда не выстраивали для встречи иностранных дипломатов почетный караул такой численности.

В Грановитой палате послы увидели государя. Он сидел на троне, покрытом красным бархатом, пол устилали ковры. В руках царь держал золотой скипетр. На голове Бориса Федоровича была корона с огромных количеством драгоценных камней. Казалось, если их продать, то на вырученные деньги можно нанять небольшую армию. По правую сторону от царя сидел мальчик — царевич Федор Годунов. Чуть поодаль, справа и слева от царя разместились бояре.

Царь гостеприимно пригласил послов на пир. Сохранилось его описание, составленное наемным французским офицером Жаком Маржеретом: «Сапега обедал в присутствии Царя, вместе со своей свитой до 300 человек. Всем подносили угощение на золотой посуде, которой весьма много — разумею блюда.

На пиру послам и боярам прислуживали 200 дворян, одетых в кафтаны из золотой и серебряной персидской парчи, с длинными воротниками, висящими по спине на добрых полфута и унизанных жемчугом… Когда Царь сядет за стол, а послы и другие приглашённые лица тоже заняли свои места, эти дворяне отправились на кухню за яствами. Но в первую очередь, поставили на стол водку в серебряных кувшинах».

Видно, впечатлили кувшины с водкой француза, раз он выделил их при описании пира! Добавим, что кувшинов было много, и на следующий день у послов сильно болела голова, а самым популярным напитком в посольском доме оказался рассол.

Настоящие переговоры начались лишь через неделю. Причем на троне вместо царя Бориса сидел ребенок. Царевич Федор Борисович объявил канцлеру:

— Отец мой повелел своим боярам вести с тобой переговоры.

— Мы этому рады, мы за тем и приехали, а не для того, чтобы лежать и ничего не делать.

«И ладно бы лежал рядом с Лизой, — подумал Лев Иванович, — а то лежи один. А как там она? В 17 лет ведь всякая дурь может юной жене в голову придти. В Слониме осталось столько молодых офицеров… Вот так и жертвуешь личной жизнью ради Отечества».

Сожалея, что его не слышит царь Борис, литовский канцлер произнес блестящую речь из 23 тезисов. Он призвал русских и поляков жить в любви братской как людям одной веры христианской, одного языка и одного народа славянского. Вельможный пан предложил: пусть русские и поляки заключат оборонительный союз, вместе воюют с врагами, земли, завоеванные у неприятеля, делят пополам, поляки могут служить русскому царю, а русские дворяне — польскому, причем русские в Польше вправе быть православными, а поляки в Москве — католиками. Монета в обоих государствах должна быть одинаковой, в Балтийском море следует иметь общий флот; если король Сигизмунд не оставит сына, Польша имеет право избрать в государи царя Московского с тем, чтобы он год жил в Варшаве, год — в Вильно, а год — в Москве.

Думный дьяк Щелкалов слушал и поражался: по сути, канцлер дерзновенно предложил создать конфедерацию России и Польши. Для него, десятки лет прослужившего на дипломатическом поприще, план казался дерзновенным. «А ведь хорошо будет, — подумал он. — Появятся у нас академии, да университеты, как у ляхов, флот создадим и шведам нос прищемим, татары из Крыма в набеги ходить побоятся. К тому же, вместе с гордой шляхтой польской и Бориску с трона стащить будет легче».

Царь Борис слушал речь посла, лежа на мягкой перине на топчане неподалеку от приоткрытой двери в палату. Рядом стоял верный Афанасий Власьев. Переговаривались шепотом, так, чтобы никто их не слышал.

— Слышь, Афоня, а если дьяк Щелкалов сейчас согласится, я его все-таки в Сибирь сошлю.

— А почему ему соглашаться нельзя?

— Так ведь зачем все предлагается, — с неожиданной проницательностью ответил Борис, — чтобы католичеству путь на Русь проложить. Подумай сам. Православные сейчас есть в Речи Посполитой? Полно. А католики на Руси? Горстка. Причем те, кто подобно отряду французов, мне по найму служат, про веру свою молчат. А понаедут поляки, появятся костелы, ксендзы, иезуиты…

Холоп царский Афонька Власьев, пользуясь тем, что никто не слышит, дерзко, богохульно спросил государя:

— А то плохо? Бог ведь один. Зато едины с Польшей станем сильнее.

— Во-первых, мы привыкли к вере православной. Народ иную не примет. Появятся две веры, станут друг друга резать, как католики с гугенотами во Франции. Во-вторых, сейчас патриарх подчиняется царю, а в Европе короли-католики слушаются Папу. Хочешь, чтобы нами управляли из Рима? Нет. То-то же. А что касается союза с Польшей… Там сейчас каждый князь, не просто пан, а какой-то государь своих владений. Короля не слушают, армии собственные имеют, друг с другом воюют. До добра сие не доведет, рухнет это государство, ибо нет власти аще не от Бога, а они королевскую власть, Господом им данную, подлинной властью не признают. Ладно, послушаем, что Щелкалов ответит.

Ответил Василий Яковлевич Щелкалов, как ему было велено:

— О союзе вопрос можно решить только после подписания вечного мира. А вечный мир можно подписать только после решения вопроса с Ливонией, исконной вотчиной владык русских, начиная с великого князя Ярослава.

Чтобы пресечь споры о Ливонии, Лев Иванович Сапега демонстративно развел руками:

— Не дал мне король Сигизмунд полномочий о том говорить.

При этих словах думный дворянин Татищев, пожилой человек с расшатанными нервами, не выдержал и устроил скандал.

— Ты, Лев, еще очень молод; ты говоришь все неправду, ты лжешь.

Сапега с презрением ответил:

— Ты сам лжешь, холоп, а я все время говорил правду; не со знаменитыми бы послами тебе говорить, а с кучерами в конюшне, да и те говорят приличнее, чем ты.

— Что ты тут раскричался! Я всем вам сказал, и еще раз скажу и докажу, что ты говоришь неправду. Не лги, ты знаешь, у тебя есть полномочия.

— Ты лжец, ты привык лгать, я не хочу с таким грубияном ни сидеть вместе, ни говорить о делах.

С этими словами, на глазах у царевича Федора Борисовича посол повернулся к двери и вышел вон из Грановитой палаты, всем своим видом показывая, как он оскорблен.

— А ведь Татищев прав, есть у него полномочия. Но как себя вел, как это горделиво отрицал! — с иронией заметил царь Борис.