Рабыня благородных кровей - Лариса Шкатула

— А детей-то зачем увозить? — не согласилась боярыня.

— Затем, что пока Всеволод не знает, что Анастасия пропала, а как узнает, сына заберет. Настю найдем, что ей скажем? Что всей семьей Володьку уберечь не смогли?

— Тогда и я с вами поеду, — решительно сказала боярыня Агафья. — Нешто я мужикам таких малюток доверю?

— Скажи лучше, с зятем хочешь познакомиться, — прозорливо заметил Любомир. — А батюшке признаешься?

— Не признаюсь. Скажу, в поясницу что-то вступило, а ты меня к знахарке свезешь… Разве ж я его когда обманывала? Но давеча о зяте разговор заводила, а он и слушать не захотел…

Через некоторое время из ворот боярского дома выехали сани-розвальни, которыми правил Лоза. В санях сидели боярыня, которая держала на руках Ойле, и её младший сын, на коленях его вертелся непоседа-племянник. Мальчонка впервые ехал в санях и потому визжал от восторга, особенно когда встречный ветер бросал ему в лицо пригоршни крупных снежинок.

Маленькая Ойле бесстрастно посматривала по сторонам, как бы с мудростью женщины, повидавшей на своем веку и не такое! Разве что вздрагивали её ресницы, когда на них падала очередная большая снежинка.

Глава пятьдесят девятая. По пути на юг

Если бы теперь кто-нибудь спросил Джурмагуна насчет того проклятого села, он бы лишь отмахнулся: пусть урусы сами разбираются со своими богами. Джурмагуну они ничего не смогли сделать. Он сам украл у них единственную в мире женщину! Опять подтвердилась его собственная правота: счастье улыбается отважным!

Сквозь неплотно прикрытые занавески кибитки, в которой Анастасия опять ехала на юг, она в последний раз с тоской оглядывала родные просторы: за что ей выпала такая доля?

Последнее похищение подкосило её. Никто, как в первом плену не издевался над нею. Анастасия догадывалась, что, захоти она чего-нибудь, её желание вмиг будет исполнено. Ее любил и лелеял выдающийся человек, но опять никто не интересовался, а нужно ли это ей?

Анастасия будто для того и родилась на свет, чтобы лишь исполнять чьи-то желания…

Дети. Ее дети. Теперь они остались без матери. Она, как перепелка от гнезда, увела врага от стен родного города, и её детям больше ничего не угрожало. Они вырастут в достатке и любви. Пусть даже не будет с ними любви материнской…

Где она теперь очутилась: в плену или рабстве? Особой разницы Анастасия не видела. И никак не пыталась использовать свое влияние на Джурмагуна. Она напоминала самой себе куклу, которую видела когда-то на ярмарке — скоморох дергал её за веревочки и заставлял двигаться, как живую. Вот и Джурмагун дергал её за ниточки… в постели. И тогда отдельные части её тела оживали под его умелой рукой. На время. Когда кукольник укладывал её на лежанку в своем шатре или, как теперь, усаживал в повозку.

А Джурмагун ждал, что Таис непременно станет пользоваться своим положением. Ему даже хотелось, чтобы она его о чем-нибудь попросила. Он часто видел, как других мужчин используют женщины, смеялся над этим, а теперь обнаружил в себе готовность одарить её. Тем, что она попросит.

Смог же он отдать ей город!

Впрочем, наедине с самим собой Джурмагун понимал, что это вовсе не подарок, а хитрость, заставившая её отныне следовать за ним.

Она не просила ни о чем, и он решил, что сам сделает ей подарок. Настоящий. Его щедрость даже войдет в предание… Джурмагун вздохнул, ибо понимал, что бывает порой чересчур тщеславен…

Он не хотел признаться себе, что дело не столько в его предстоящей щедрости, сколько в желании увидеть наконец её сияющие глаза. А не равнодушные.

Раньше его самого называли бесчувственным, и он гордился этим. Настоящий герой должен был крепко спать, хорошо есть и без устали сражаться. Теперь он понял, как трудно общаться с бесчувственным человеком. Все равно что танцевать перед обычной каменной глыбой, дожидаясь от неё одобрения.

"Танцуй, Джурмагун, танцуй! — хмуро говорил он себе. — У тебя еше есть надежда, что камень когда-нибудь откликнется!"

Пока он таким образом жалел себя, Анастасия осторожно выглянула наружу и увидела, что они остановились возле какого-то города, ворота которого, точно челюсти большого животного, нехотя разжались и выпустили наружу небольшую толпу людей, почтительно кланявшихся монголам.

Несколько человек из свиты Джурмагуна и толмач пошли следом за приглашавшими их горожанами, а повозка, в которой сидела Анастасия, отъехала прочь. Туда, где расположилось куренем монгольское войско.

Джурмагун войти в город не пожелал. Ему хватит впечатлений, которые принесут верные нукеры. Он заглянул в повозку, где сидела Анастасия, и поинтересовался:

— Ты не замерзла, моя пери?

— Настоящая зима ещё не началась, — пожала плечами Анастасия, которую он, несмотря на её протесты, всю закутал в меха. — Разве это мороз?

Джурмагун и сам понимал несерьезность своего вопроса, но ему нравилось проявлять о ней заботу.

— Посадник этого города приглашал нас пожить в своем доме. Я отказался, но если Таис хочет…

— Я хотела бы остаться в нашем шатре, — поспешно ответила она, намеренно выделяя слово «наш».

Джурмагун довольно улыбнулся: привыкает! Анастасия же не хотела встречаться с кем-нибудь из русских. Что они скажут? Какие слова найдут для нее, кроме бранных? Наложница монгола!..

Шатер уже разложили, и Бавлаш наверняка начал готовить, так что Джурмагун сопроводил закутанную в покрывало Таис и остался вместе с нею.

Бавлаш принес им две дымящиеся чашки с похлебкой и блюдо с огромными кусками вареного мяса.

Анастасия ела ложкой, подаренной ей Джурмагуном, — наверняка украденной откуда-то из княжеского или богатого боярского дома. Ложка была золотой, с ручкой, украшенной драгоценными камнями. Чтобы не упасть перед нею лицом в грязь, Джурмагун велел принести ложку и себе и теперь ел вместе с нею аккуратно, как только мог.

Он не просто был влюблен в уруску, он поставил себе целью непременно добиться от неё ответного чувства.

Бавлаш зашел в шатер, чтобы забрать пустые чашки, и протянул Джурмагуну поднос, на котором лежал такой огромный золотой самородок, какого тот, немало повидавший на своем веку драгоценностей, никогда не видел.

— Кто это передал? — спросил он.

— Принесли бояре. Из города. Нижайше просят выслушать их жалобу.

— Ганджу позови, — распорядился Джурмагун: есть, нет ли толмач у урусов, он предпочитал пользоваться своим.

Он присел на небольшое, похожее на трон сиденье, замысловато украшенное золотом и серебром. Кивнул Анастасии, чтобы села поблизости. Она опустилась на ковер у его ноги и горько усмехнулась про себя: "Точно верная собака!"

Джурмагун сделал знак Бавлашу, чтобы тот усадил гостей поодаль, у входа.

Анастасия приготовилась скучать, слушая жалобы на неизвестного ей человека, но почувствовала, как чей-то взгляд будто прожег её покрывало.

Она подняла глаза. В то время как другие горожане сидели склонив головы и слушали, что говорит воеводе их предводитель, один, не отрываясь, в упор смотрел на нее.

Тонкие, видно, недавно отросшие усики изменили его лицо, но не настолько, чтобы Анастасия не узнала в нем своего брата Любомира.

Глава шестидесятая. Враг, зять, друг

Любомир ехал в Холмы и проклинал себя за то, что в свое время не пожелал выслушать сестру, которая пыталась рассказать ему о своем втором муже.

— Не хочу ничего слушать! — кричал Любомир. — Враг и есть враг! А ты вышла за него замуж, родила ему ребенка, а теперь ещё и защищаешь! Разве он не воспользовался тем, что тебя взяли в плен, сделали рабыней? Или ты считаешь его своим спасителем? Нехристь!

— Аваджи — не нехристь. Он — мусульманин, — говорила Анастасия.

— Какая разница?!

— Большая. Я думаю, бог у всех людей один, просто мусульмане называют его по-другому. На своем языке.

— Мне неинтересно, каков он и во что верит! Я не хочу ничего о нем знать!

Анастасия с сожалением посмотрела на него.

— Я и не ожидала, что брат у меня такой… бесноватый.

Любомир не разговаривал с нею три дня. Но какие громы-молнии он бы ни метал в адрес зятя, сердце его прочно привязалось к его дочери, которую он нежно называл Олюшкой. В черных глазах девчушки, казалось, дремала вся мудрость Востока. Четырехмесячный ребенок будто силился сказать нечто важное своему юному дядьке, но пока не знал слов.

— Этот… Аваджи… по-русски говорит? — небрежно поинтересовался он у Лозы.

— Говорит, но очень плохо, хотя все понимает. Ты же вроде монгольскому учился.

— Немного говорю, — признался Любомир. Обремененный прежде горбом, он пытался быть хоть в чем-то полезен и в случае прихода монголов надеялся стать толмачом при князе Всеволоде.

Аваджи поразил его совсем не варварским видом и полным отсутствием запаха немытого тела, которым так отличались кочевники. Кроме того, глаза его никак не выглядели маленькими щелочками, они были большими, чуть удлиненными, с приподнятыми кверху наружными уголками. На лице Аваджи они выглядели как два драгоценных камня черного цвета.