Искушение святой троицы - Вячеслав Касьянов

Слава почему-то волновался и говорил немного сбивчиво.

Алина ответила, немножко подумав:

— Но вот помнишь, ты сам говорил про какого-то художника старого — помнишь? — я даже сама о нем раньше не слышала, что он такой знаменитый был при жизни, чуть ли не самый великий. Ну, а сейчас-то про него никто не помнит. Сейчас он считается дурацкий. Значит, критики тогда неправильно говорили.

— Ну, да…, - сказал Слава, — в общем, это сложный вопрос! В принципе, это может быть потому, что тогда и критиков никаких не было. Это я, наверное, про какого-то королевского художника говорил. Он, понятно, был придворный художник, попробовал бы кто-нибудь его покритиковать. То есть, он был супермастер наверняка, раз короля устраивал, но в нем не было глобальной, вечной идеи, поэтому он гением не стал. Гениев сразу не видно, поэтому критики, которые живут одновременно с каким-нибудь гением, его сразу не могут распознать. Но все равно, то, что критики пишут, имеет большое значение, хотя бы для карьеры. По крайней мере, при жизни художника. Ну, и, соответственно, их мнение и делает выставки, и показы, и просмотры, всю культурную жизнь.

— Понятненько, — сказала Алина скучным голосом.

Слава не обратил внимания на эту новую интонацию и говорил бы еще долго, но Алина вдруг куда-то заторопилась, допила чай и скоро ушла. Очередная их встреча окончилась ничем.

Ее уход произошел очень неожиданно, как бывает всегда, когда хочется потянуть время, чтобы успеть что-то сказать. Он проводил ее и вернулся в свою комнату. Затем он некоторое время стоял в прихожей, пытаясь понять: почему же он не успел? Господи, о чем он говорил? О каких-то критиках! И это с красивой девушкой! Почему его всегда заносит? В такие моменты он чувствовал себя отвратительно, как будто совершил что-то мелочное и гадкое, и нерешительность и слабость его натуры вдруг стали всем очевидны. Он ненавидел это чувство и поэтому пытался переключиться на другие мысли. Это ему удавалось, но именно потому, что он довольно скоро впадал в благодушие, он ничему не учился и оттого мучился вновь и вновь. Он попытался придумать оправдание своей нерешительности, но сразу же ощутил его несостоятельность.

На столе лежала почти пустая коробка конфет. Слава выцепил предпоследнюю конфету, запихнул ее в рот и запил теплой водой из чайника: ему нужно было запивать сладкое.

Затем он сел на диван и задумался. Он сидел минут пять, почти не двигаясь и грустно глядя на пыльное окно в белой раме. В окно было видно голубое небо, по которому медленно плыло пухлое белое облако, похожее на покрытый снегом холм. Слава немного поглядел на облако, дождался, пока оно начало уплывать за оконную раму, и затем закрыл глаза.

С закрытыми глазами он увидел — а, может, только попытался себе представить — совсем другую комнату. Она была погружена в тишину и мрак, и по тому, как были расположены предметы обстановки, видно было, что в ней совсем недавно что-то произошло.

Экран телевизора давно погас. Верхняя часть его корпуса едва заметно выступала над подоконником, отчетливо выделяясь на фоне темного, но не совершенно черного окна. Она была хорошо заметна с низкого сиденья. В оконном стекле зияла бесформенная дыра. На улице стояла такая же мертвая тишина, как и в комнате, поэтому через окно не доносилось никаких звуков, кроме размеренных ударов капель по жестяному карнизу. В комнате тихонько тикали невидимые часы. Стеклянные дверцы серванта и хрустальная посуда утонули в бархатной темноте; их не было видно, потому что на улице не горели фонари, которые могли бы их осветить, а в комнате не было света.

В низком кожаном кресле сидел мужчина. Он широко расставил ноги и курил сигарету, откинувшись на мягкую спинку и закрыв глаза. Казалось, он отдыхал после тяжелой потасовки: все в комнате вокруг него было перевернуто вверх дном. Журнальный столик валялся кверху ножками, как мертвое насекомое. Стулья были разбросаны по всем углам. Между ними валялись на полу стаканы и бутылки.

Мужчина докурил сигарету и зашарил по подлокотнику, чтобы положить окурок в пепельницу, но пепельницы не обнаружил. Тогда он распрямился и щелчком отправил окурок в разбитое окно, безошибочно попав в пробитую в нем дыру.

Затем он опять откинулся на спинку кресла и провел в таком положении еще некоторое время, о чем-то задумавшись. Со стороны казалось, что он пытается что-то вспомнить: на лице у него появилось напряженно-сосредоточенное выражение, как будто он вот-вот готов сообразить, что ему нужно, но в самую последнюю секунду мысль опять ускользала в никуда. Однако потом напряжение с его лица исчезло. Он, не спеша, вынул из кармана нечто, похожее на старый, толстый прямоугольный сотовый телефон или же рацию без антенны, и, не набирая номера, поднес аппарат к уху.

В течение нескольких минут он внимательно прислушивался, хотя из телефона, если его можно было так назвать, доносилось только слабое статическое потрескивание, похожее на радиопомехи. После этого мужчина положил трубку на соседнее кресло и поднялся.

Слава увидел, что сидит на диване напротив кресла, в котором находился его сосед по комнате. Когда мужчина наклонился, чтобы подняться, его голова немного приблизилась к Славе и почти нависла над ним. Затем он выпрямился, оказавшись весьма рослым человеком под два метра высотой, сделал пару шагов в Славину сторону и уселся рядом с ним на диван.

Слава с недоумением и даже с некоторой тревогой наблюдал за мужчиной. Тот мог спокойно разговаривать со Славой, не поднимаясь со своего кресла, однако он предпочел сесть к нему ближе, и в этом странном перемещении была непонятная угроза. Слава знал, что может в любую минуту открыть глаза и снова оказаться в своей комнате, поэтому он остался сидеть там, где сидел, осторожно следя глазами за странным мужчиной и чувствуя только небольшое волнение.

Они немного посидели, не говоря ни слова, пока Слава, наконец, не решился прервать молчание.

— Я, кажется, вас где-то раньше уже видел, — сказал он дрожащим голосом.

— Вполне может быть, — ответил мужчина, — в этом городе вообще много интересного, если вы успели заметить.

Слава открыл было рот, чтобы ответить на не очень вежливые слова незнакомца, но тут в его голове, по-видимому, вызванное этими словами, ярко сверкнуло воспоминание.

— Да, — сказал он, задрожав, — например, зáмок.

Произнеся это слово, он вздрогнул: он ощутил, как некий импульс волной прошел по его телу, и что-то неуловимо и непоправимо изменилось. Комната осталась такой же, и собеседник смотрел на него все так же спокойно и вдумчиво, но что-то изменилось.