Европа в войне (1914 – 1918 г.г.) - Лев Троцкий

С другой стороны, профессиональные посредники между армией и страной, военные корреспонденты, дают материал, часто очень живописный и интересный, но в психологическом отношении в большинстве случаев мало надежный. Прежде всего потому, что сами корреспонденты наблюдают совершающееся издалека: дальше фасада корреспондентов, по крайней мере, на французском фронте, совершенно не пускают. Но и в тех случаях, когда им действительно удается в полглаза подглядеть, как «это» делается, на сетчатой оболочке у них запечатлеваются только самые внешние подробности одной случайной частицы того огромного процесса, который называется войной. А между тем явления, которые нас сейчас интересуют, по самой природе своей не могут запечатлеваться на сетчатке, хотя бы и очень чувствительной: это психологические процессы, душевные движения, метаморфозы сознания.

Сами корреспонденты являются не только наблюдателями, меньше всего наблюдателями, чаще всего прямыми противниками объективного наблюдения: они страстные агенты в этой драме, они национальные провода между сражающимися и обществом. Они стремятся выполнять известную политическую функцию: поддерживать на известной высоте самочувствие сражающихся, ободрять собственный народ, терроризовать противника. Их корреспонденции не только в своих суждениях и выводах, но прежде всего в своих фактических отчетах всегда окрашены в определенные цвета. И не только, может быть, не столько в силу сознательного пристрастия, сколько в силу естественного психического отбора, который порождается определенным устремлением внимания и памяти.

Наконец, самый интерес к вопросам психологии войны возник значительно позже интереса к самой войне. Если психология, как мы сказали, сила тяжелая на подъем и всегда отстающая от событий, то нет ничего удивительного в том, что самый интерес к психологии возникает позже интереса к объективным историческим событиям, к их динамике, к их драматизму.

Тем не менее при настойчивости и наличности необходимых предпосылок научного исследования возможно, как показывают некоторые появившиеся уже работы, добиться и сейчас отнюдь не малоценных результатов в области психологии войны. Непосредственные встречи с солдатами и офицерами на месте их действия дают чрезвычайно ценный, не подвергшийся еще внутренней и внешней переработке, материал. Когда солдат после нескольких дней, проведенных в траншее, под непрерывным градом неприятельской артиллерии или после атаки, целиком еще остается мыслью и чувством в только что пережитом, когда из фондов его психики еще не освободилось достаточно энергии, чтобы дополнять и украшать переживания вымыслами и домыслами, тогда он дает, может быть, и скудный, но в своей непосредственности правдивый отчет о том, что только что думал и чувствовал. Незачем говорить, что и здесь сохранит все свое значение работа критического отделения зерен от шелухи…

До известной степени надежным источником могут служить также письма солдат, которые пишутся непосредственно с фронта в течение долгого времени одному и тому же лицу, перед которым солдат внутренне не охорашивается, не позирует. Особенно это относится, пожалуй, к первым периодам боевого испытания, когда еще не создалось боевого загара ни на теле, ни на душе, шаблонной фразеологии, траншейной рутины. События войны до такой степени необычны и в такой мере выбивают сознание солдата из равновесия, что он с трудом находит в своем старом словаре нужные слова, чтобы дать отчет о том, что произошло перед его глазами и в его сознании. И эта трудность, эта бедность слов для выражения новых потрясающих переживаний обычно так поглощает в первый период солдата, что у него не остается ни сил, ни времени и не возникает охоты дополнять и прикрашивать пережитое.

Словом, если комбинировать методы исследования, если вносить в них контроль недремлющей критики, если очищать материалы от наслоений, если добывать незахватанные посредническими руками данные, если, опираясь на них и вооружаясь удвоенным критическим недоверием, извлекать затем ценные материалы из вторых рук, т.-е. из газет и книг, то можно уже и сейчас подойти к очень интересным и значительным выводам относительно психологии войны.

Париж.

«Киевская Мысль» N 252, 11 сентября 1915 г.

VII. Через Испанию

Л. Троцкий. ИСПАНСКИЕ «ВПЕЧАТЛЕНИЯ»

(Почти арабская сказка)

Мадридская тюрьма – читатель видит, что мы подходим к вопросу без околичностей – мадридская тюрьма состоит из пяти корпусов. Расположены они радиусами, и каждый производит самое солидное впечатление. Особенностью тюрьмы является то, что новопоступающего спрашивают: желает ли он занимать камеру в 1 фр. 50 сант. в сутки, в 75 сант. или бесплатную. Если новопоступающий не свободен от максималистских тенденций, то он может ответить, что отказывается даже и от бесплатной камеры, но тогда следует разъяснение, что свобода выбора так далеко не простирается.

Камера в 1 фр. 50 сант. имеет два окна, которые задрапированы ситцевыми занавесками, очевидно, чтоб решетки не оскорбляли ваших глаз, на каменном полу – всесторонне проплеванный ковер, два застекленных шкафчика по углам, распятие над столом, не стул, а почти кресло, но дверь… дверь запирается снаружи каким-то сложным и скрипучим замком.

Читатель, привыкший к самостоятельным умозаключениям, сделает из предшествующих строк тот вывод, что автор этого письма имел случай изучать мадридскую тюрьму изнутри.

И читатель не ошибается: исключительно счастливое стечение обстоятельств позволило мне провести трое суток в мадридской тюрьме.

Автор этих строк не испанец, и, будучи интернационалистом по образу мыслей, он сохранил за собой, однако, право на известную национальную ограниченность, наивно полагая, что тюрем его собственной родины для него, так сказать, за глаза довольно. Он ошибался. «Развитие международного обмена», как говорит в первых своих строках программа российской социал-демократии, привело к тесному общению народов и тем самым завоевало для русского социалиста право гражданства даже в тюрьмах Кастилии.

Собственно говоря, между развитием обмена и моим арестом в столице Альфонса XIII[249] нет непосредственной и, так сказать, повелительной связи. Не нужно быть сторонником русской социологической школы, чтобы наряду с общей экономической предпосылкой потребовать также и предъявления «субъективного фактора».

– За что, собственно, вы меня арестовали, господа? – С таким субъективным вопросом обратился автор к полицейскому Олимпу, когда предстал перед ним. – В Испании я ровным счетом 10 дней. По-испански не говорю. Не знаю ни одного испанца. Не опубликовал в Испании ни одной строки. Пока что посетил только ваши музеи и церкви. Казалось бы, прямо-таки идеальные условия, исключающие для меня всякую возможность потрясать какие бы то ни было основы. За что же вы меня арестовали?

Этот простой вопрос, как это ни странно, поставил полицейских олимпийцев в тупик. – В самом деле, за что мы его арестуем? – Они стали по очереди предлагать различные гипотезы, крайне, на мой взгляд, неубедительные. Так, например, один сослался на паспортные затруднения, которые русское правительство чинит иностранцам, отправляющимся в Россию.

– Если б вы знали, сколько мы денег тратим на преследование наших анархистов… – искал моего сочувствия другой.

– Но позвольте: ведь я не могу отвечать одновременно и за русскую полицию и за испанских анархистов.

– Конечно, конечно. Это мы только к примеру…

– Но арестовать-то вы меня все-таки арестовали!

– Какие ваши взгляды? – спросил, наконец, после размышлений «шеф».

Я в популярной форме изложил свои взгляды.

– Ну, вот видите, – ответили мне.

Читатель в праве заподозрить здесь карикатуру, пародию, шутку. Ничего подобного: все происходило буквально так, как здесь написано: «Ваши взгляды являются слишком передовыми для Испании».

– Но, во-первых, о моих взглядах вы только что узнали от меня, а во-вторых, не достаточно иметь «слишком передовые» взгляды, нужно еще выражать их в форме, противной законам, и пр. и пр.

Диалог затягивался бесплодно, ибо приказ о моем аресте был уже подписан.

В конце концов, «хефе» (шеф) отдал приказ одному из арестовавших меня «ахентов» (мушаров), чтобы со мной обращались как с «кабальеро», чтобы мне отвели хорошую «комнату» и пр. и пр., и в двенадцать часов ночи меня отвезли в мадридскую тюрьму.

Ахенте, получивший пять песет наградных, немедленно же выпил и стал придавать полученной им инструкции несколько восторженное истолкование. Он хлопал меня по плечу, подмигивал своим единственным глазом (другой американцы прострелили ему во время кубанской войны), требовал, чтоб я курил его папиросы, объяснялся в любви союзникам вообще, русским в частности, мне в особенности, несколько раз на извозчике пытался обнять меня и кончил тем, что остановил экипаж подле пивной и стал требовать, чтобы нам обоим вынесли пива, за которое он платит, ибо я его amigo (друг). Должен вообще сказать, преодолевая скромность и забегая вперед, что я открыл в себе несколько неожиданную способность привлекать сердца испанских «ахентов»: до сих пор уже три из них предлагали мне свою дружбу, а ведь «испанская» глава моей жизни еще не завершена.