Пангея - Мария Голованивская

Он глядел с усмешкой превосходства на всякую живую тварь, позднее с хрустом сжираемую подобной же тварью, он тонко чувствовал вкус мяса, мог по его оттенкам определить возраст животного, его породу и даже внешние особенности.

Его генетическая память не сохранила фельдшерских знаний, которые были присущи его прадеду, также как и не сохранила его чадолюбия, но удивительным образом сохранила особенное отношение к еде и солнцу — этой кормушке сатаны. Он уважал еду, старался доесть все на тарелке, хотя и ничего особо не знал о многочисленный родне, в разные периоды истории вымершей от голода.

Много еще чего роилось в его генах, но все же самым главным была его зависимость от яркого света, его глубокая связь с ним.

Когда он только проснулся в первый раз, очнулся от сна детства, он сразу ощутил в себе особую хитрость, которую рождал в нем солнечный свет. Если комната его была заполнена волшебным сиянием до краев, он отчетливо видел все потаенные связи между окружающими его людьми, которые были не видны в пасмурную погоду. Он видел пружины и приводные ремни времени и событий, мотивы, которые двигали характерами, он видел все скрываемое и тайное, и этот свет рождал в нем силу замысла и действия, обычно ведущего к победе. Чувствовал ли он, что это ложная видимость и победы эти заведут его в ад? Никогда. Адом была тьма, в которой грезились чудовища душевных мук, раскаяния, тьма, где правило сомнение, отнимающее силы жить и действовать.

Солнце.

Единственная звезда Солнечной системы. Центр ее вращения. То, без чего нет земной жизни.

Каждое утро в солнечный день он смотрел на солнце, не отводя глаз от его сияющей короны, и напитывался его светом и силой.

Он лечился солнцем, когда хворал, он не держал в комнатах, где спал и работал, никаких гардин, он никогда не поворачивался к нему спиной, видя в нем одном настоящее божество, дающее силу и прозрение.

Именно солнце однажды и толкнуло его к Наине. Как-то летом, когда солнечные дни шли один за другим длинной сияющей чередой, он пригласил на морскую прогулку Лота. В Крыму, где тот так любил отдыхать. Он был тогда молодой богач, удачливый делец, хотел свести с тираном знакомство покороче, и Голощапов устроил ему это дельце, правда, за немалую мзду. Лот прибыл на его яхту в сопровождении Кира, своего блистательного письмоводителя, придающего его речам не только яркую форму, но и смысл, и Наины — бледной, несчастной своей дочери, которая нуждалась даже не в любви — в утешении. Обоих Константин в результате этой прогулки приобрел в собственность — Кир стал работать и для него, а Наина сделалась его женой. Наину он попытался утешить тогда же, обворожив участливым вопросом, отчего же она выглядит такой несчастной, при этом высоком солнце, ее-то красоте и происхождении, при силе и славе ее отца и матери. Выпив много больше положенного, она поведала ему о том, что путь ее исчерпан — в жизненном и философском смысле, что все стежки-дорожки уже разобраны или загажены, и от этого совсем тоска, черная, смрадная, душная тоска у нее на душе, давящая, как кружевной воротник вокруг ее шеи.

— Посудите сами, — говорила она, с усилием опираясь на его руку, когда они вышли на нос лодки, — посудите сами! Какой у меня есть жизненный путь? Разве могу я посвятить себя хоть чему-нибудь стоящему? Куда бы я ни пришла, ведомая внутренним влечением или даже талантом, никто не поверит мне, все будут наушничать и кидать на меня острые взгляды. Я могу только сделаться женой, вашей, например, но меня это совершенно не прельщает, не то чтобы именно вашей не прельщает, а не прельщает вообще. И как тут не грустить, когда у тебя вовсе нет никакого пути?!

— Ну, может быть, вам нужно посвятить себя людям? Заняться, к примеру, благотворительностью, возглавить фонд? — промямлил Константин, невольно жаля ее в самую сердцевину. — Может быть вам не безразлична судьба диких животных или африканских детенышей? Тогда вы могли бы…

Вместо ответа она расплакалась, и ему ничего не оставалось, как обнять ее за плечи, от чего ее слезы сделались чуть менее солеными.

При аналогичных обстоятельствах через несколько месяцев сложился их первый поцелуй, после чего Константин забрал ее совсем. Он тогда от души потешался над своим советниками, строившими для него планы расширения его нефтяной империи в другие сферы — металлическую и лесную.

— Все ваши планы — пузыри на воде, — упиваясь своим остроумием, говорил им Константин, — ничего нет лучше для восходящего в гору, чем жениться на дочери царя горы. Что может быть лучше вертикального взлета?

Он рассказывал Платону о силе солнца в минуты откровения, которые он иногда позволял себе. В один из прекрасных солнечных дней, когда он осознал, что не просто отнял от Лота его единственного сына, но и заполучил его для себя. Может быть, кто знает, боги решили вознаградить его за тяжелую и безрадостную жизнь с распущенной и пьющей Наиной, за ее бесплодность и невыносимую болезненную обидчивость, превратившую ее к сорока годам в совсем уж пропащее, растерзанное существо. У Константина, конечно же, была вторая семья — нежная молодая женщина из куртизанок по кличке Кузина и их дочь. Но разве дочь от шлюхи может составить счастье новопризванного правителя, ищущего множество опор?

Он привязался когда-то к Кузине за то, что она смогла остановить его взглядом, когда он вознамерился одной из своих «игрушек» покалечить ее. Она так посмотрела, что у него опустились руки, он сник, и они провели ночь в разговорах — когда-то, как теперь казалось — давным-давно, когда он впервые подсыпал Наине снотворного и получил полную свободу на целые сутки.

Константин нравился женщинам, они искренне влюблялись в него и старались добиться его расположения, ища в этом союзе не только перемены участи: он был обаятелен, обходителен, любил богатую трапезу и вино старых виноградников Кот-д’Ор; одевался в бархат из знаменитых венецианских мануфактур и персидскую парчу, расшитую золотом, спал в кисейных ночных сорочках; любил прокатиться на легендарных антикварных авто из своего гаража, взмывал в небо на спортивных самолетах, утаскивая за собой в полет и их воображение. Он умел быть мечтой, от которой кружится голова и пересыхает во рту. Он был настоящим соблазнителем.

Но он любил и ценил не только то, что можно грубо и однозначно потребить, не только то, что будило женское воображение. Он коллекционировал автографы великих, хвостатые росчерки знаменитых полководцев, размазанный сургуч королевских печатей. Он собрал непревзойденную коллекцию древних месопотамских и египетских печаток, которые любил покручивать на левом мизинце, слушая доклады Голощапова про безволие Лота, пасквили Лахманкина на министров, там всему находилось место — и их грязным пристрастиям, и воровству, и якобы шпионству на вражеские государства. Он поигрывал очередным перстеньком, окуная ноги в реки грязи, что текли у его ног, ему нравилось, что верные слуги полощут друг друга, не от коварства даже, а от превратного представления о том, что значит служить верой и правдой. И самое главное — все они боролись за место под солнцем, даже не подозревая о том, что такое солнце и зачем оно в таком неприкрытом виде дано им.

— Масса Солнца составляет 99,866 % от суммарной массы всей Солнечной системы, — иногда любил как бы пошутить Константин, проводя заседание кабинета министров, — вдумайтесь в эти цифры, и вы поймете, какие на самом деле у вас пустые головы!

Любил ли его Платон, отрекшийся от отца? Почувствовал ли он вкус солнца?

После того как Константин разделил с ним своего тренера, лучшие часы своего досуга, поделился с ним самыми сливками своего опыта?

И откуда он пришел, этот Пловец?

Как-то однажды. лет пять тому назад, Константин гостил в замке Лота в Крыму, где тот бессильно тужился соорудить свой храмовый парк.

Погода была отличная, не жаркий летний день, прекрасный вид с горы на кипарисовую аллею, склон, ведущий к морю. Пышная зелень на фоне пустоватого послеобеденного неба.

Константин сидел на открытой веранде с биноклем и разглядывал солнечные блики на воде, края облаков, почти что не слушая жалобные речи Лота, то о дурных сновидениях, то о дурных предчувствиях, то о тенях прошлого.

Внезапно в бинокль Константин увидел завораживающей красоты юношу, прыгающего с отвесной скалы в море, в море, со дна которого опасно поднимались другие скалы, едва видные с большой высоты утеса.

Юноша все прыгал и прыгал, заходя в воду в метре от опасных пиков, он входил в воду, как нож в масло, жестко, уверенно и нежно одновременно.

Константин засмотрелся.

Позвал охранника.

Велел пойти и разузнать, кто да что.

Пловец оказался тренером, некогда занимавшимся прыжками в воду. На Константина он смотрел прямо, не отводя глаз, отвечал на вопросы ясно и коротко, ни капли не демонстрируя желания понравиться и получить работу. Он стоял перед ним, развалившимся в плетеном кресле на веранде, рассеянно потягивавшим горьковатый бальзам со льдом и мятой, стоял босой на мраморных блестящих плитах, в одних синих плавках, бронзовый от загара, потряхивал мокрыми еще волосами и мечтал только об одном — поскорее вернуться к своим прыжкам.