Дорога - Александра Маринина

В январе 1986 года Николаю Дмитриевичу Головину исполнялось семьдесят лет. Люба, старавшаяся все делать заранее, озаботилась подготовкой к юбилею еще в октябре.

– Папа, составь список гостей, – просила она каждые два-три дня.

– Зачем так рано? – недоумевал Головин. – Успеется. Впереди еще полгода.

– Не полгода, а два с половиной месяца. Надо обязательно составить список, чтобы понимать, сколько будет человек.

– Да какая тебе разница? – сердился Николай Дмитриевич. – Ну, двадцать, ну, двадцать пять…

Этот разговор повторялся до тех пор, пока Люба не приехала к отцу и не заставила его хотя бы устно перечислить всех тех, кого он хотел бы видеть на своем юбилее. Головин недовольно поморщился, но настоятельную просьбу дочери выполнил. Он называл имена, а Люба считала про себя.

– Шестьдесят три, – со вздохом озвучила она результат, когда отец завершил перечень и устало откинулся на спинку стула.

– Как – шестьдесят три?! – не поверил Головин. – Не может быть! Как же так… Я думал, человек двадцать, ну, максимум двадцать пять… Откуда так много набралось?

Люба молча пожала плечами.

– Нет, ты не так посчитала, – решительно произнес отец. – Ты ошиблась.

– Папа, я профессиональный бухгалтер. Я могу в тексте запятую не там поставить, но считать я, слава богу, умею. Шестьдесят три человека как одна копеечка.

– Тогда, наверное, дело в том, что я некоторых людей называл по два раза, а то и по три, – предположил Николай Дмитриевич.

– Вот поэтому я и прошу тебя составить список. Когда все на бумаге – легче ориентироваться.

Недовольно ворча, отец достал блокнот и взял ручку. Пока он составлял список, Люба успела приготовить ужин и накрыть на стол.

– Все равно я не понимаю, зачем это нужно, – сказал он, кладя перед дочерью список, в котором на этот раз оказалось шестьдесят семь фамилий.

– Чтобы понимать, где устраивать юбилей. Такое количество гостей в квартире не поместится, нужно заказывать ресторан.

– Какой еще ресторан? С какой стати?

– Папа, а как ты предполагаешь это организовать?

– Да я сроду свои дни рождения в ресторанах не устраивал! – возмутился Николай Дмитриевич. – Что еще за буржуйские выходки?

Люба терпеливо просмотрела список и взялась за ручку.

– Папочка, ты так много лет занимал руководящие должности, что эта проблема перед тобой не стояла. Коллеги по работе поздравляли тебя в столовых и банкетных залах министерства, а личных друзей и родню ты собирал здесь. Теперь ситуация в корне иная, ты больше не замминистра. Ты – пенсионер. Понимаешь? Ты просто не привык к тому, что своими юбилеями теперь тебе придется заниматься самому. Поэтому давай-ка мы с тобой пройдемся по списку и разметим, с кем ты будешь праздновать в ресторане, а кого пригласишь сюда, в эту квартиру.

– Никаких ресторанов! – категорично заявил Головин.

– Хорошо, – покорно согласилась Люба. – Значит, придется отмечать твое семидесятилетие здесь, но в два или три захода. Шестьдесят семь человек сюда не поместятся даже стоя. Или пересматривай список и сокращай его в три раза.

– Но это невозможно! Я включил в список всех тех, с кем воевал, с кем служил еще на Петровке, с кем в последние годы работал бок о бок. Все это люди, к которым я прекрасно отношусь, которых уважаю. Я не могу их не позвать.

– Да речь же не идет о том, чтобы кого-то не позвать! Речь идет о том, что если ты всех их хочешь видеть на своем дне рождения, то надо это соответствующим образом организовать, и думать об этом пора уже сейчас, чтобы потом не было спешки и неразберихи. Исходи из того, что в этой квартире за стол одновременно можно усадить не больше двадцати человек. Ну, в самом крайнем случае – двадцать два поместятся. А теперь давай просмотрим список и решим, можем ли мы разбить твоих гостей на три группы. Отдельно – коллеги по работе, отдельно – друзья и однополчане, отдельно – родственники.

В списке, составленном отцом, не было Тамары и ее мужа, но Люба решила сделать вид, что не заметила этого. Впрочем, говорить с Николаем Дмитриевичем на эту тему было совершенно бессмысленно: отец так и не простил строптивую старшую дочь и даже слышать о ней не хотел.

После ужина они посидели над списком, переставляя людей из группы в группу, стараясь не выйти за пределы того количества гостей, которое может уместиться за столом в самой просторной комнате, и при этом сделать так, чтобы людям из одной группы было интересно друг с другом. Николай Дмитриевич измучился и в конце концов рассвирепел настолько, что сорвал с носа очки для чтения и в ярости швырнул их на покрытый ковром пол.

– Я больше не могу этим заниматься! Вот раньше…

– Папа, раньше – это было раньше. Твои коллеги поздравляли тебя на работе, а маминой заботой было собрать твоих личных друзей. У тебя вообще об этом никогда голова не болела, за тебя все решали и все делали. Это время закончилось, и тебе придется к этому привыкнуть. Твое шестидесятилетие мы отмечали, когда была жива мама и ты был на высокой должности, после этого были обычные дни рождения, с которыми я справлялась сама, но теперь – другое дело. Семьдесят лет – это серьезная дата, ее нужно отметить как следует, и без твоего участия ничего не получится. Поэтому надень, пожалуйста, очки, – с этими словами Люба нагнулась, подняла с пола очки и протянула отцу, – перестань злиться и давай заниматься делом.

– Настырная ты, Любка, и упрямая, ничем тебя не собьешь, – проворчал отец. – Как Томка стала.

Люба замерла и почувствовала, как затряслись ее руки. Впервые за много лет отец вслух произнес имя старшей дочери. Что это значит? Отец сердится на нее так же сильно, как в свое время на Тамару? Или, наоборот, злость постепенно проходит, сейчас он уже может произнести имя, а потом, бог даст, и вовсе смягчится?

Вечером она рассказала обо всем Родиславу.

– Ты смотри! – удивленно воскликнул муж. – Намечается явный прогресс. Может, попробовать поговорить с ним?

– Ой, нет, Родинька, – Люба покачала головой. – Я боюсь.

– Я сам поговорю, – решительно произнес Родислав.

Он боялся тестя не меньше, чем сама Люба, но ему очень хотелось сделать ей что-нибудь приятное. Его все еще грызло чувство вины за свой уход к Лизе, и он пытался хоть как-то эту вину искупить. Надо только правильно улучить момент для такого разговора.

Момент показался Родиславу подходящим в то воскресенье, когда Головин приехал в гости к дочери и застал все семейство в полном сборе – это был как раз такой день, когда Николаша после очередного буйного загула сидел дома и готовился к зачету перед зимней сессией, попутно изображая примерного сына, брата и внука. Дождавшись, когда все насладятся вкусным воскресным обедом, Родислав решил, что можно рискнуть. Люба на кухне мыла посуду, Леля и Николаша разошлись по своим комнатам, а Николай Дмитриевич пребывал в благостном расположении духа.

– Я тут по своим делам связывался с Горьковским управлением, – осторожно начал Родислав, – и заодно решил узнать насчет Григория Виноградова.

Он ждал, что тесть нахмурит брови, сделает вид, что знать не знает имени Тамариного мужа, и непонимающе спросит, кто такой этот Виноградов и почему о нем надо было наводить справки. Но ничего подобного не произошло. Николай Дмитриевич промолчал, только вопросительно посмотрел на него.

– Знаете, – продолжал Родислав уже смелее, – я был готов к тому, что мне начнут перечислять его грехи и провинности или по крайней мере скажут, что он давно уже на заметке у оперов. И оказалось, что ничего подобного. Представляете? Его прекрасно знают, он – городская знамени-тость, очень уважаемый человек. И отзывы о нем прекрасные и как о мастере, и как о личности. Самое забавное, что мне не только о нем рассказали, но и о его жене, дескать, она – самый известный в городе парикмахер, к ней не попасть, надо записываться задолго. А я слушаю с умным видом и киваю, как будто не знаю, что речь идет о нашей Тамаре.

– Ты мне это все к чему говоришь-то? – равнодушно спросил Головин.

«Не кричит, не злится, – подумал Родислав. – Уже хорошо. Попробуем продолжить».

– Я помню ваши опасения насчет того, что Тамара выходит замуж за человека, нечистоплотного в финансовых делах. Но вот видите, прошло почти восемь лет – и ничего страшного не случилось, Виноградов ничем себя не замарал, не скомпрометировал. Наоборот, его все знают и очень уважают. Может быть, вы напрасно беспокоились?

Головин ничего не ответил, он сидел, упершись взглядом в телевизор, по которому показывали какой-то старый телеспектакль. Родислав чувствовал, что его слова бесследно исчезают в этом глухом молчании, как в болоте. Он решил больше не настаивать. Пока.

В следующий раз он вернулся к этому разговору через две недели, когда приехал из очередной командировки. Николай Дмитриевич, как обычно, стал расспрашивать о том, что делается на местах, или, как принято было говорить в милицейской среде, «на земле». Родислав подробно и охотно отвечал на вопросы тестя. Особенно Головина интересовало, как приживаются на местах новые руководители – так называемый партийно-комсомольский набор. С этим дело обстояло из рук вон плохо, партийные и комсомольские работники не понимали в милицейских делах ровным счетом ничего и даже не имели юридического образования, и из-за этого частенько доходило не только до скандалов, но и до нелепых курьезов.