Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку) - Ганс Фаллада
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мужичонка задрожал, лицо посерело.
— Нет, — успокоил комиссар и опять накрыл ладонью руку Энно Клуге. — Нет, я не считаю вас автором открыток. Но открытка-то лежала в коридоре у врача, а вы подозрительно долго там торчали, мало того, нервничали, попытались сбежать. И всему этому есть надежные свидетели… нет, господин Клуге, лучше вам сказать правду. Мне совсем не хочется, чтобы вы сами навлекли на себя беду!
— Открытку наверняка бросили в почтовую щель, господин комиссар. Я тут ни при чем, истинная правда, господин комиссар!
— Снаружи ее никак подбросить не могли, учитывая, где она лежала. И пятью минутами раньше ее там не было, помощница врача под присягой подтвердит. А вот вы в означенный промежуток времени находились в туалете. Или, по-вашему, там был кто-то еще из пациентов?
— Нет, господин комиссар, вряд ли. Там точно никого не было. Если речь о пяти минутах, точно никого. Мне ведь уже давно хотелось курить, поэтому я следил, идет кто в уборную или нет.
— Ну вот! — сказал комиссар, судя по всему весьма удовлетворенный. — Вы же сами говорите: только вы один и могли подбросить открытку в коридор!
Клуге смотрел на него широко открытыми, опять вконец перепуганными глазами.
— И поскольку вы это признали…
— Ничего я не признал, ничего! Я только сказал, что за последние пять минут в туалете, кроме меня, никого не было! — Клуге почти кричал.
— Однако, однако! — сказал комиссар, неодобрительно качнув головой. — Вы же не станете сию минуту отказываться от только что сделанного признания, вы же разумный человек! Мне бы пришлось запротоколировать и ваш отказ, а это всегда выглядит некрасиво, господин Клуге.
Клуге в отчаянии смотрел на него.
— Я же ни в чем не сознавался, — упавшим голосом прошептал он.
— Ну, об этом мы еще успеем договориться, — успокоил Эшерих. — Сначала скажите-ка мне: кто дал вам открытку, чтобы вы ее подбросили? Добрый знакомый, приятель? Или прохожий заговорил с вами на улице и заплатил несколько марок?
— Не было ничего такого! Ничего! — опять выкрикнул Клуге. — Я эту открытку в руках не держал и видать не видал, пока ваш коллега мне ее не дал!
— Однако, господин Клуге! Вы же сами только что признали, что подложили открытку в коридоре…
— Ничего я не признавал! И ничего такого не говорил!
— Н-да… — Эшерих расправил усы, стирая усмешку. Сейчас он уже не без удовольствия заставлял эту трусливую, скулящую собачонку немножко подергаться. Отличный получится протокольчик, с солидным подозрением — в самый раз для начальства. — Верно, — сказал он. — В такой форме вы этого не говорили. Сказали только, что один вы имели возможность подбросить туда открытку, что, кроме вас, там не было никого, а по смыслу это ведь то же самое.
Энно смотрел на него широко открытыми глазами. Потом вдруг мрачно проговорил:
— Я и этого тоже не говорил. Между прочим, в туалет могли зайти и другие люди, не только из приемной.
Он опять сел, поскольку от возмущения успел вскочить на ноги.
— Но больше я ничего не скажу. Я требую адвоката. И протокол тоже не подпишу.
— Однако, однако, — сказал Эшерих. — Разве я требовал от вас, господин Клуге, подписать протокол? Разве я записал хоть словечко из того, что вы говорили? Мы с вами сидим тут как старые друзья, и о чем мы толкуем, никого не касается.
Он встал, распахнул дверь камеры.
— Видите, в коридоре никто не подслушивает. А вы чините мне столько препятствий из-за паршивенькой открытки? Поймите, я вообще не придаю этой открытке значения. Написал-то ее полный идиот! Но раз помощница врача и мой коллега подняли вокруг нее такой шум, я просто обязан разобраться в ситуации! Не валяйте дурака, господин Клуге, просто скажите: какой-то человек на Франкфуртер-аллее дал мне открытку, сказал, что хочет подшутить над доктором. И заплатил десять марок. У вас ведь в кармане новенькая десятка, я видел. Поймите, если вы мне сейчас все расскажете, вы — мой человек. Не устраиваете мне неприятностей, и я могу спокойно уйти домой.
— А я? Я куда отправлюсь? В Плётце! И репу долой! Не-ет, господин комиссар, ни словечка вам не скажу!
— Куда отправитесь вы, господин Клуге, когда я пойду домой? Тоже домой пойдете, неужели до сих пор не поняли? Вы свободны, в любом случае я вас отпущу…
— Правда, господин комиссар, истинная правда? Я смогу уйти домой, даже без признания, без протокола?
— Разумеется, господин Клуге, можете уйти прямо сейчас. Только прежде подумайте…
Он легонько похлопал Энно по плечу, ведь тот в ажитации уже опять вскочил и повернулся к двери.
— Сами посудите, я для вас все улажу на фабрике, сделаю вам одолжение. Я обещал и сдержу слово. Но и вы на минуточку подумайте обо мне, господин Клуге. Подумайте, под какие неприятности меня подведет коллега, если я вас отпущу. Он непременно доложит начальству, и неприятностей будет выше крыши. С вашей стороны, господин Клуге, было бы в самом деле благородно, если б вы подписали насчет прохожего на Франкфуртер-аллее, вы же ничем не рискуете. Прохожего-то разыскать невозможно, господин Клуге!
Противиться вкрадчиво-настойчивым уговорам Энно Клуге не умел никогда. Стоял в сомнениях. Свобода манила, и с фабрикой все уладится, главное — не перечить этому человеку. Он ужасно боялся перечить симпатичному комиссару. Ведь иначе делом займется тот легавый и в конце концов вынудит его признаться во взломе розенталевской квартиры. А тогда Энно Клуге конец, эсэсовец Персике…
Может, вправду сделать комиссару одолжение — собственно, что тут такого? Дурацкая открытка, что-то политическое, с чем он никогда дела не имел, в чем ничегошеньки не смыслил. И прохожего с Франкфуртер-аллее вправду никогда не найдут, потому что его попросту не существует. Ладно, сделает он комиссару одолжение, подпишет.
Но врожденная пугливость тотчас опять его предостерегла.
— Да уж, — сказал он, — я подпишу, а вы меня все равно не отпустите.
— Однако! Однако! — Комиссар Эшерих решил, что уже добился своего. — Из-за паршивой открытки? Да еще и после такого одолжения с вашей стороны? Даю вам честное слово, господин Клуге, как комиссар уголовной полиции и как человек: подпишете протокол —
