Святые наших дней - Митрополит Иларион

на английский язык, писала об этом периоде его жизни: «Его мастерская размещалась на последнем этаже высокого дома в тихом московском районе. Именно здесь он работал часами, в страшном напряжении, стараясь бесстрастно изобразить предмет, передать его временное, светское значение и при этом использовать его как отправную точку для изучения бесконечного. Его мучили противоречивые доводы: если жизнь порождена вечным, для чего тогда его тело должно дышать, есть, спать и так далее? Почему оно реагирует на любые физические перемены в окружающем? Стремясь вырваться из тесных рамок существования, он занялся йогой, стал медитировать. Но никогда не терял ощущения красоты природы… Повседневная жизнь теперь как бы протекала мимо него. Ему было необходимо понять, для чего мы появились на этой планете; вернуться назад – до сотворения мира, слиться с первоисточником нашего бытия. Его не занимали ни социальные проблемы, ни политика, он весь был погружен в свои мысли: если человек умирает и не может вернуться в сферу Абсолютного Бытия, значит, и жизнь не имеет смысла».

Сам отец Софроний тоже впоследствии вспоминал об этом времени как периоде большого внутреннего напряжения: «В таком очень напряженном состоянии я прожил много лет. На площади Борьбы у меня было ателье, там занятие мое живописью сопровождалось постоянно мыслью о переходе к вечному… Моя работа над каждым пейзажем, портретом продолжалась часами. И моя мысль терялась в ощущении тайны природы. Мы обычно встречаемся с явлением, что люди, просто чтобы ориентироваться, смотрят на разные вещи: на небо, на дома, на деревья, на людей, – для меня каждое из этих явлений было непостижимой тайной. Каким образом рождается это видение – вот что меня удивляло. От этого видения развивается чувство красоты, потому что чем глубже проникаешь в необычайную сложность всякого жизненного явления, тем больше чувствуешь его красоту. Чувство красоты иногда развивалось у меня под влиянием этого до такой степени, что терялось совершенно ощущение времени. Трудно, конечно, рассказывать о тех долгих днях, которые я проводил в студии – иногда с утра до позднего вечера».

Один случай иллюстрирует состояние, в котором молодой художник пребывал в те годы. Однажды он писал портрет своей сестры Марии – той самой, с которой я познакомился в начале восьмидесятых. И в какой-то момент он вдруг увидел, что она плачет. Он спросил:

– Мария, что?

Она ответила:

– Я больше не могу. Я устала.

Оказалось, что она просидела неподвижно три часа, а он даже не заметил, как прошло это время.

Лето 1920 года Сергей Сахаров вместе с шестью друзьями-живописцами провел в подмосковной Барвихе, где все они писали пейзажи на пленэре. Осенью они вернулись в Москву и по инициативе Бенатова создали творческое содружество под названием «Бытие». Название группы было навеяно фразой, которую произнес Кончаловский, подойдя к мольберту одного из учеников и взглянув на его картину:

– Внесите в нее какое-то бытие.

Основная идея группы заключалась в том, чтобы писать пейзажи, но наполнять живопись внутренним содержанием, «бытием». Формально художники выступали за реализм в искусстве, но на деле были далеки от него. Более всего их вдохновлял импрессионизм, а конкретнее – творчество Сезанна. Но они стремились создать свою школу восприятия и передачи окружающей действительности, не подражая буквально никому из мастеров.

Жизнь в советской России становилась все более трудной для свободного художника. Сергей опасался третьего ареста, опасался очередного призыва в армию, а потому начал искать возможность уехать на Запад. И когда Бенатов получил стипендию для учебы за границей, Сергей примкнул к нему. Вдвоем, преодолевая множество опасностей, они добрались до Новороссийска, там в августе 1922 года сели на турецкий корабль и отправились в Италию.

Осень они провели в Италии, путешествуя по разным городам и посещая знаменитые галереи. В Берлине побывали на Первой всероссийской художественной выставке русского искусства. А в конце года обосновались в Париже.

Вид на Эйфелеву башню, Париж.

Фото П.-И. Пети. 1920-е гг.

В течение следующих двух лет Сергей Сахаров продолжает занятия живописью в Париже, выставляет свои работы в Осеннем салоне и престижном Салоне Тюильри. Однако его не интересует искусство для искусства. Он ищет большего:

– Искусство было для меня путем к познанию бытия. Так я воспринимал его, так я жил в нем. Оно требовало всего меня; даже больше, чем «всего». Без полной отдачи себя искусству последнее никогда не становится настоящим, то есть выводящим своего слугу за пределы времени и пространства. Подлинно художественным является только то произведение, которое несет в себе элементы вечного.

Постепенно Сергей стал возвращаться к молитве, которую утратил после того, как увлекся восточными учениями. Эти две стихии – живопись и молитва – захватывали его настолько, что иногда он терял ощущение времени и пространства.

Параллельно в нем созревал тот внутренний переворот, который в конце концов привел его ко Христу. Если в юности он увидел «психизм» в заповедях Христа о любви к Богу и ближнему, то теперь он понял, что «Христос прав: если я буду любить Бога так, как Он говорит, то ясно, что мое познание о Нем может достигнуть наибольшей глубины и силы. Если я буду любить брата моего и ближнего как свою собственную жизнь, а не эгоистично отделять себя от него, то ясно, что я познаю его больше и глубже во всех его страданиях, во всех его мыслях, во всех его исканиях».

Юношеский отход от Христа в сторону поиска абстрактного Абсолюта, по его признанию, вдохновил его интеллектуально, но никак не затронул сердце. Теперь же, когда он вернулся ко Христу, это новое откровение изменило его сердце:

– Значит, и философски, и по сердцу слово Евангелия отвечало моей потребности. Это произошло во Франции. Тогда у меня снова началась молитва, и эта молитва пришла с такою силою, что я уже не мог отдаваться всецело живописи. А живопись, как и всякое другое искусство – может быть великим, только когда «берет» всего человека… Молитва все усиливалась, а живопись требовала всего меня… И эта борьба между искусством и молитвою, то есть между двумя формами жизни, которые требуют всего человека, продолжалась во мне полтора или два года. В конце концов я убедился в том, что те средства, которыми я располагаю в искусстве, не дадут мне того, чего я ищу… И я решил оставить искусство, что мне стоило страшно дорого.

Окончательному оставлению живописи способствовало событие, о котором отец Софроний рассказал десять лет спустя: «Знаю одного человека в Париже, который с Великой Субботы до третьего дня Пасхи, в течение трех дней, был в состоянии видения, которое в образах нашего земного бытия он находил возможным выразить только словами, что он видел утро невечернего дня. Утро – потому что свет был необычайно нежный, тонкий, “тихий”, как бы голубой. Невечерний же день – вечность».

Формула «знаю человека» заимствована из Второго послания апостола Павла к Коринфянам, где говорится: «Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет (в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает) восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке (только не знаю – в теле, или вне тела: Бог знает), что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать». Здесь апостол Павел пишет в третьем лице о самом себе.

Отец Софроний тоже пишет о себе в данном письме, повествуя об опыте созерцания Божественного Света. Много лет спустя он вспомнит о нем в книге «Видеть Бога как Он есть»: «И вот в Великую Субботу (быть может, 1924