Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бунины очень боялись за несколько сундуков, оставленных оккупационными офицерами в ванной комнате. Что в сундуках? Они этого не знали и по сей причине особенно боялись. Они уверили себя, что там оружие и мундиры, а может быть, патроны! Как бы тогда оправдались перед красноармейцами? А выкинуть чужое добро или просто посмотреть? Нет, только не это! Порядочные люди так, разумеется, не поступают.
Вот и смаковал Иван Алексеевич дорогой напиток, и отдыхала его истерзанная душа.
НЕ ДОРОГО ПИТО
1
Ранним утром 14 июля Бунин отправился к морю. Хотелось побыть одному, отвлечься от тяжелых мыслей и гнетущей неопределенности жизни. Он глядел безотрывно на светло-голубую даль, легкие и ужасно высокие облака, на душу сходило какое-то новое и счастливое чувство. Всякому горю есть предел, и наступает час, когда тяжесть сменится успокоением и надеждой.
Вернувшись домой, он стал перебирать стихи, сохранившиеся от недавней черной минуты, когда он уничтожил многое из написанного в последние год-два. Лист бумаги завалился за ящик стола и по этой причине уцелел. По странной случайности стихи были очень близки его сегодняшнему настроению:
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,И лазурь, и полуденный зной…Срок настанет — Господь сына блудного спросит:«Был ли счастлив ты в жизни земной?»И забуду я все — вспомню только вот этиПолевые пути меж колосьев и трав—И от сладостных слез не успею ответить,К милосердным коленям припав. 14. VII. 18
* * *
18 июля случилось нечто невероятное. На внешний рейд вошли три громадных, величественных транспорта под французскими флагами.
Одесситы, забыв про конспирацию чувств, не скрывая антисоветской радости, ринулись в порт и в Александровский парк, откуда виден внешний рейд.
— Десант! — млели от восторга одесситы.
И тут же, привыкшие ждать только плохое, с сомнением добавляли:
— Очень вряд ли! Не может быть, это очень большое счастье.
Хотелось верить, но сухопутные большевики почему-то сохраняли непоколебимое революционное спокойствие.
— Нет, это все-таки десант! — говорили неистребленные оптимисты.
— Или всего лишь привезли хлеб, — размышляли нерасстрелянные пессимисты.
— Так это уже две больших разницы! — разводили руками самые рассудительные.
— Хотя не помешает ни то, ни другое.
На следующий день спозаранку и натощак Бунин побежал за газетой.
Первый же встречный, тощий еврей с печальными огромными глазами, с опаской оглянувшись, прошамкал:
— Вы думаете, что это десант! Как бы не так! Это привезли военнопленных, которые пожелали вернуться…
Помолчав, с сожалением поглядев на транспорты, вздохнул:
— Больших идиотов свет не видел. Из цветущей Франции пожелать вернуться под революционный трибунал. Такой странный вкус! — Он пожевал губами и закончил сентенцию: — Мы все ждем сахар, а получается все иначе.
Бунин купил газету «Голос красногвардейца». Засунув ее в карман пиджака, он отправился домой. Расположившись в буфетной, развернул газету. На первой странице было напечатано:
ПРИБЫТИЕ РУССКИХ СОЛДАТ ИЗ ФРАНЦИИ
Вчера в 7 часов вечера коллегия уполномоченного Наркоминдел в Одессе вместе с секретарем Исполкома тов. Ракитиным выезжала на французском судне. На судне велись переговоры о принятии возвращающихся из Франции граждан. Сегодня произойдет высадка и торжественная встреча прибывающих, равно как и всех арестованных, снятых с парусников французским командованием, советских работников и коммунистов.
— Вот и «десант»! — вздохнул Бунин.
И тут же сообщения об облавах, арестах, обысках и, конечно, списки расстрелянных.
— Послушай, Вера, кого расстреливают: действительный статский советник Владимир Ратьков-Рожнов, пекарь Иван Амбатьелло, домовладелец Лазарь Каминер, Анна Ершова — активный член Союза русского народа, студент Павел Стрельцов— за ношение оружия…
— Как будто без оружия можно вечером на улицу нос высунуть! — возмутилась Вера Николаевна.
Вошедший Нилус сказал:
— Говорят, больше всех в ЧК свирепствует какая-то «товарищ Лиза».
— Мы тоже слыхали про подвиги этой девицы! Выродок, не иначе! Кстати, я был немного знаком с Владимиром Александровичем Ратьковым-Рожновым. Он состоял членом «Императорского человеколюбивого общества». С большевистской точки зрения, человеколюбие — преступление.
Нилус добавил:
— Чаша терпения вроде бы переполнилась. На заводе Ронита митинги. Рабочие протестуют против расстрелов, казней.
— Что толку! — Бунин махнул рукой. — В газетах уже опубликован приказ Губисполкома о запрещении митингов и собраний. Можно собираться только на концерты и митинги, на которые сгоняет Агитпроп.
Бунин пробежал глазами газету:
— Вот, вот! «Прекращение работ является актом преступления…» Перестреляют теперь еще множество людей, остальных силой загонят в цеха.
Эх, страшна наша жизнь!
2
Светлым июльским вечером, когда от истомленной жаром земли волною подымалось дрожащее марево, Бунин увидал у крыльца делегацию — человек пять-шесть мужичков и одну женщину— маленькую, темноликую, словно высохшую под южным солнцем.
Бунин узнал ее. Это была его соседка по Большому Фонтану. Минувшей зимой ее мужа нашли убитым в ста шагах от дома.
— Антонина Степановна, какими судьбами?
— Дело есть. Позволь нам с Василием Григорьевичем взойти к тебе…
— Милости прошу всех!
— Всех не надо, натопчут. Нам вдвоем способней!
Оставив почетный эскорт дожидаться у крыльца, они вдвоем поднялись к Бунину. Посидели, помолчали.
— Может, чаю попьете?
— Сделайте ваше одолжение, увольте великодушие?! — пробасил двухметровый Василий Григорьевич. — Мы чай уже кушали.
— Рюмку водки?
— Покорнейше благодарим, не за тем пришли.
И опять умолкли.
— Знать, дело есть? — решил Бунин нарушить крепкое молчание.
— Не без того. Просим вас, Иван Лексеич, откушать нашего хлеба-соли. Вот закрутили мы наших детишек. Вот у Антонины известный вам сыночек Иван Петрович…
Антонина Степановна согласно кивнула головой.
…И наша дочка Наталья Васильевна. Значит, теперича будем жить меж собой как должно, по-родственному. Как я есть кузнец… Просим на свадьбу. Красному гостю — красное место!
…Гости уходили, низко кланялись, внизу почетный караул скромно лузгал семечки, а Антонина Степановна хотела было руку Бунина поцеловать:
— Благодарим покорно, что не побрезговали!
Бунин проводил гостей до ворот.
На следующий день супруги Бунины отправились на Большой Фонтан. Хорошо, что сосед подвез на таратайке.
С приходом Бунина шумевшая было свадьба поначалу притихла. Стеснялись его гости, смущались молодые. Невесте было лет восемнадцать, столько же — жениху, высоченному румянолицему красавцу с темной шевелюрой, с ямочками на щеках, возникавшими каждый раз, как юноша улыбался. Он нечаянно зацепил тарелку, разлетевшуюся осколками.
— Не дорого пито, да дорого бито, — улыбнулся Бунин.
— Это к деньгам, конечно, — обрадовался Василий Григорьевич.
— Давняя примета, — поддержала Антонина Степановна.
Постепенно обстановка стала теплей. Бунин отпускал шуточки вполне в народном духе, был весел и остроумен. Старики и старушки, без которых на Руси ни одна свадьба не обходится, уже ласково называли его Лексеичем.
Пили здоровье молодых, родителей, крестных, родственников, свояков.
Пригубив вина, то и дело кто-нибудь задорно вскрикивал:
— Горько! Горько! Подсластить надоть!
Поначалу молодые пунцово краснели, заливались краской, едва прикасались губами друг к другу.
Но постепенно освоились и этот непременный ритуал пришелся им явно по вкусу.
— А как девку приворотить, кто знает? — вдруг спросил Бунин.
— Смолоду помнила заговоры, а нынче голова дырявая стала, все позабыла, — сказала Дарья Семеновна, бабка невесты. — А ты неужто владеешь секретом?
— Владею! — таинственным шепотом проговорил Бунин.
Все сразу стихли, наклонились к рассказчику. Только шальная муха билась в окно.
— Надо жарко протопить березовыми дровами баню и войти на верхний полок. Когда взопреешь, возьми чистый платок носовой, утри пот и выжми на загодя приготовленный пряник. Когда станешь пот стирать, тогда трижды произнеси заговор:
«На море на окиане, на острове Буяне стояло дерево. На том дереве сидели семьдесят, как одна птица. Эти птицы щипали ветви, ветви бросали на землю. Эти ветви подбирали бесы и приносили к Сатане Сатановичу. Уж ты худ, бес! Кланяюсь я тебе и поклоняюсь— сослужи мне службу и сделай дружбу: зажги сердце (имярек) по мне (имярек) и зажги все печенья и легкое, и все суставы по мне (имярек), буди мое слово крепко, крепче трех булатов навеки!»
