Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дон-Аминадо решил вставить слово:
— Не мог же он сомневаться в профессиональной подготовке стражей революционных завоеваний! Такие мысли были бы контрреволюционными.
— Да-с, принял намедни дед очередную гору трупов. Сгрузили их и дали деду в книге приходов-расходов расписаться. Ведь это кто-то из революционных вождей сказал, что «социализм — это учет»!
Дон-Аминадо дополнил:
— Дед расписался, конечно, в графе «расход».
— Естественно! Принял он покойников по-человечески, достойно, а тут вдруг один из прибывших застонал:
— Отец, дай попить!
Как бросился бежать Никифор — до самой ЧК не останавливался, благо за углом. Объяснил дежурному ситуацию. Выделили для операции чуть не взвод — и в мертвецкую.
— И что же? — пролепетала бледная как смерть Вера Николаевна. Ернический тон рассказчика и несомненная правда того, что он рассказывал, нагоняли особую тоску[2].
После того как солдаты нашли выползшего из мертвецкой недобитого буржуя, они прикладом расколотили ему голову. Никифор тут же свихнулся.
Напала на Никифора жалость, недостойная пролетария. Ходит, орет благим матом: «Покойники по кладбищу бегают!» А когда в себя приходит, плачет: «Зачем я сказал в ЧК про буржуя!»
Хотели расстрелять Никифора, но потом решили, что нормальный пролетарий какого-то буржуя жалеть не может. Значит, Никифор сумасшедший.
— Вы таких историй наслушаетесь и впрямь свихнетесь, — заметил Бунин.
— Что жалеть одного буржуя, — сказал Дон-Аминадо, — когда для пользы и удовольствия революции их уничтожают сотнями и тысячами.
— Кстати, мне пора возвращаться, — посерьезнел Койранский. — В семь вечера обход.
Изящно паря, высоко в небе повис ястреб.
— Гордое пернатое! — с восхищением сказал Дон-Аминадо. — Но птицы-то нас и погубили. Несомненно.
— Вы что, Аминад Петрович, хотите этим сказать? — заинтересовался Бунин.
— Ну а как же! Буревестники, соколы, ястребы, вороны. Петухи, поющие на вечерней заре. Альбатросы, которых ни один зоолог не видел. Умирающие лебеди. И, наконец, непримиримые горные орлы:
Сижу за решеткой, в темнице сыройВскормленный на воле орел молодой…
Но вот явился самый главный «певец свободы» — с косым воротом и безумством храбрых. Покашлял в кулак и нижегородским баском заокал:
Над седой пучиной моряГордо реет буревестник,Черной молнии подобный…
А что, птица действительно замечательная: и реет, и взмывает, и вообще — дело делает.
Не то что гагары, которым «недоступно наслажденье битвой жизни…». Дело в том, что «гром ударов их пугает». Дело естественное, гром кого хочешь напугает.
Зато чайка сделала совершенно головокружительную карьеру. Стихи ей посвятили, пьесу написали. Ее даже на занавес поместили.
А по совести сказать, так более прожорливой и наглой птицы природа еще не создавала.
Однако столько лет от этих чаек спасения не было!
Зато теперь платим дорогой ценой за увлечение утками, кречетами, орлами, воронами.
— Ну, это уж планида такая у некоторой части пишущей братии: Россию ругают, а всякую шантрапу восхваляют. Будут слагать оды Ленину, Троцкому, Махно… — уверенно заявил Бунин. — Убей десять миллионов, и ты героем войдешь в историю.
СНАРЯД НА БЛЮДЕ
1
Слухи о победах Деникина все чаще доходили до обитателей дома № 27 по Княжеской улице. Как правило, их приносили Нилус и Вера Николаевна.
В пятницу 15 августа 1919 года запыхавшийся от быстрой ходьбы Буковецкий влетел в комнату Бунина.
— Иван Алексеевич, — сказал он громким шепотом, хотя вокруг никого не было, — радость какая! Войска Антона Ивановича заняли станицу Долинскую, красные отступили за реку Ингулец!
— Подавай Бог Деникину и впредь удачи! Только что-то я с трудом теперь верю в хорошее.
— Да, слухов много ложных, — вздохнул Буковецкий. — Но уж этот-то верный!
Вскоре пришла Вера Николаевна:
— Была на Французском бульваре и вот что, Ян, сняла для тебя со стены дома…
Она полезла в сумку и вынула скомканную бумагу. Разгладила и протянула мужу:
— Вот, Ян, тебе в коллекцию!
Бунин прочитал:
«Пленум Советов, совместно с представителями всех рабочих организаций Одессы, призывает к порядку тех рабочих, которые во время работы устраивают митинги, останавливают работу на заводах и тем самым способствуют деникинцам и румынским помещикам, и предлагает Губисполкому бороться всеми мерами против провокации в рабочей среде.
Пленум заявляет, что ответом на провокацию и антисоветскую агитацию будет беспощадный красный террор.
Т.т. рабочие, дисциплина и выдержка — залог победы».
— Ты, Вера, героиня! Только за такой подвиг большевики могут на месте пристрелить. Как за «саботаж и контрреволюцию».
— Эх, Ян, двум смертям не бывать, а одной не миновать!
— Вот с этой одной и не надо торопиться. Больше не срывай прокламации! Тем более что у красных дела неважные, даже «товарищ» Раковский признал положение большевистских войск чрезвычайно тяжелым. Развал у них полный…
* * *
17 августа, в воскресный день, на потеху всей Одессе, по улицам дефилировал полк Мишки Япончика. Сам командир восседал на породистом белом жеребце, наряженный в какую-то фантастическую мантию, весь увешанный оружием. На пальцах искрились бриллиантовые перстни.
Его многочисленные адъютанты были обряжены с не меньшей пышностью.
Проехали они по Княжеской, в нескольких шагах от бунинского обиталища. Иван Алексеевич, явно развлекаясь, стоял у распахнутого окна:
— Ну и бандитские морды у этих «охранителей» порядка. До чего советская власть низко пала! Ведь совсем недавно их газеты называли Япончика «известным грабителем». А вот теперь этот тип с испитой рожей и осипшим голосом командует «революционным» полком!
— Это еще не все! — поддакнула Вера Николаевна. — Недавно он держал речь о «достижениях революции» в Городском саду на сцене Летнего театра. Двух слов связать не умеет. Одни призывы к убийствам.
— И это в театре, на сцене которого стояли Комиссаржевская, Савина, Давыдова! Нет, лучше утопиться в море, чем дышать одним воздухом с этими скотами!
В небе затарахтел аэроплан. Плавно летел он со стороны моря, на небольшой высоте.
— Словно легкая стрекоза на фоне голубого атласа! — подметил Бунин.
— Наш или красный? — поинтересовалась Вера Николаевна.
Нилус, следивший в бинокль за этим полетом из окна своей комнаты, радостно крикнул:
— На крыльях трехцветные отличительные знаки! Деникинский!
Вера Николаевна заволновалась, аж руки затряслись:
— Господи, как бы красные не сбили!
И тут же послышались хлопки ружейных выстрелов: хлоп, хлоп, хлоп!
Самолет продолжал лететь.
С земли стали палить залпами, в надежде попасть в пилота.
Самолет летел.
Вера Николаевна молилась за спасение летчика: «Господи, сохрани…»
— Добрый знак! — сказал Нилус, поднявшийся к Бунину. — С аэроплана производят глубокую разведку. Верный признак наступления на фронте и скорого освобождения.
Зазвенел телефонный звонок.
— Аэроплан видали? — послышался веселый голос академика Кондакова. — У нас листовки сбрасывал. Мне соседка дала почитать.
— И что в листовке? — с интересом спросил Бунин.
— Сейчас прочту. — Он пошуршал перед микрофоном бумагой: «Слушайте все! Главнокомандующий Вооруженными силами на юге России генерал Деникин предупреждает население местностей, временно остающихся еще под игом советских властей, что выпущенные за последнее время этими властями казначейские знаки достоинством в один, два и три рубля, а также все кредитные билеты образца 1918 года за подписью большевика Григория Пятакова не будут признаваться за деньги, и потому, но избежание убытков, трудовому народу их не следует принимать».
— Каково? — веселился Кондаков.
Бунин, в тон Кондакову, шутливо заметил:
— А как же с недавним распоряжением большевиков, запрещающим вести частные телефонные разговоры?
— У меня разговор вовсе не частный. Он носит общественный характер, ибо касается всего общества, у которого есть запасы советских бумажек.
— Один из бумагодержателей — ваш покорный слуга. То-то я не умел понять, почему Орест Зелюк расщедрился и за издание «Гайаваты» насыпал мне полмешка этих самых дензнаков. Пронюхал, мошенник, что к чему!
…Минет двадцать семь лет. Орест Зелюк издаст в Париже последний и самый любимый сборник рассказов Бунина — «Темные аллеи». Гонорар уместится на ладошке.
