В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

положению в нем. Теперь ей кажется, что насильственная смерть, несправедливость и несчастья — неотъемлемая, естественная принадлежность бытия. Таков, значит, мировой порядок — нужно принять это к сведению и вести себя соответственно. До войны все было по-другому. До войны были и счастье, и радость, и другие, добрые, люди. Сейчас все иначе: холод, голод, зло. Сатанинские силы правят миром, решают, кому жить, кому умереть. Надо смириться.

Лиля снова отправляется в лес и некоторое время спустя возвращается с охапкой хвороста. Возле теплушек уже горят небольшие костры. У каждой семьи припасена пара закопченных кирпичей — их ставят в костерок, а на них — миску, котелок или чайник. Пшенка или картофель — вот обычная пища беженцев. Лилина мама варит на сей раз картошечку. Вот уже видны на стенках котелка пузырьки — значит, скоро вода закипит. Абка-обжора спит на маминых руках. Даже во сне он сосет соску — похоже, этот парень никогда не устает. Дедушка по-прежнему лежит с закрытыми глазами на нарах и стонет. И ведь не надоест ему… Почти все ходячие обитатели теплушки выбрались наружу — глотнуть свежего воздуха. Рядом с эшелоном кипит жизнь, а отойти на десять шагов в лес — тишина, безмолвие, разноцветный сон осени. Никому нет дела до этого поезда, до беженцев, до людского страдания.

Женщины колдуют над горшками, ждут, когда вскипит, когда сварится, смотрят, чтоб не подгорело. А детей разве удержишь? Как выясняется, поезд встал недалеко от станции. Мальчишки уже добрались до нее, разведали, где что есть, и теперь гоняют тряпичный мяч на площади. Девочки здесь же — бегают наперегонки. Крошечный приуральский полустанок — два-три деревянных барака и кирпичное здание станции. У входа висит медный колокол, слева от него — почтовый ящик. И все — лишь хвойный лес вокруг, елки да сосны, да еще березняк тут и там. Солнце садится, бьет напоследок лучами по оконным стеклам. Из леса тянет на станцию вечерней прохладой. Звенят в воздухе комары, мошки групповыми танцами провожают умирающий день.

Возле эшелона один за другим гаснут костры.

— Лиза! Нина! Семоша!

Это матери зовут детей обедать. Поспела пшенка, сварилась картошечка… После скудной трапезы начинают приставать к коменданту: «Эй, Гордин, когда поедем?» А Гордину-то откуда знать? Он и сам ждет ответа от железнодорожного начальства. Нелегкая это должность — быть комендантом такого поезда… Ждут прохода воинского эшелона, должен быть через час, а когда будет — про то только железнодорожный бог и знает. Все, кроме спящих и больных, снова вылезают из теплушек размять ноги.

Сгущаются сумерки. Лиля сидит на рельсе в стороне от играющих детей и смотрит, как темнеет над лесом последняя светлая полоска. Может, пойти к играющим? Нет, девочка опасается Бори. Как примет ее этот нахальный хулиган? Вообще-то она нисколько не боится его… ну разве что чуть-чуть. Лиля украдкой наблюдает за Борей — то взглянет, то отвернется.

Небо над горизонтом исчерчено разноцветными полосами. Звезды еще не выглянули, но мир и без них волнует некрасивую девочку своей таинственной красотой, прохладной тишиной, молитвенным шепотом деревьев. Лиле хочется плакать.

Тем временем мальчики устраивают состязание: кто дальше пройдет по рельсу, не соскочив и не потеряв равновесия? Один за другим они пробуют свои силы, балансируя широко разведенными руками, и один за другим соскальзывают, не удержавшись. Другие мальчишки встречают каждую неудачу свистом и градом насмешек. Но вот приходит очередь Бори. И что же? Он бежит по рельсу с такой легкостью, как будто шагает по ровной земле! Босой и неопрятный, этот подросток скроен из хорошего материала. Он уже давно миновал отметку, до которой добрался самый сильный его соперник, и теперь продолжает дальше, улучшая и улучшая новый рекорд. Шаг, еще шаг, и еще, и еще… — этак скоро он дойдет до Лили! Она сидит неподвижно, как зачарованная, не отрывая взгляда от босоногого рекордсмена.

— Эй, корова, с дороги! Прочь! — кричит Боря, приближаясь к ней с неуклонностью паровоза.

Все девочки для него коровы, для этого дурака. Лиля не трогается с места; в ее устремленном на мальчишку взгляде — смесь восхищения и злорадства. Боря открывает рот, чтобы прикрикнуть на нее еще раз, и — соскальзывает с рельса! Вне себя от ярости, он набрасывается на Лилю, толкает ее, обзывает последними словами. В глазах у девочки темнеет, и она не может сдержать слез.

— Тьфу, плакса! — презрительно припечатывает Боря.

Нет в его хулиганском сердце ни капли милосердия. Собравшись в кружок, дети молча смотрят на плачущую девочку. Трудно жить так — обиженной на глазах у всех, некрасивой, отверженной, обруганной.

3

Перейдем теперь к старикам. Они тоже повылезали из теплушек и, сев в кружок, толкуют о том о сем на идише — маме-лошен, материнском языке. Тут собрались евреи всех видов и сортов. Есть правоверные, чьей бороды, как и положено, никогда не касались ножницы. Есть такие, кто бородат наполовину, без какой-либо задней мысли, просто так, для красоты. А есть и вовсе гладко выбритые — эти вообще живут без растительности на испещренном морщинами лице. Зато в том, что касается морщин, все тут похожи друг на друга.

Кто-то любит поговорить, кто-то послушать. Реб Зильберман — из первых. Этот видный высокий старик сидит в центре кружка, и речи его полны оптимизма. Никто, даже самый дипломированный стратег, не сдвинет Зильбермана с его твердой позиции. Гитлер потерпит поражение — это ясно старику как дважды два. Наша Россия велика и не показала еще даже половины своей истинной силы.

Другие евреи вздыхают. Пришел слух о падении Киева. Фашисты приближаются к Ленинграду, Одессе, Москве. Что будет, Боже милостивый?.. Зильберман отметает эти разговоры презрительным движением руки. Он не из тех, кто верит в досужие слухи. А кроме того, во время Гражданской войны Киев переходил из рук в руки тринадцать раз, и что? Нет, мир не вернется к былому беспорядку.

Кто-то рассказывает о своем несчастье. В дни паники и всеобщего бегства куда-то запропастились его дочь и внук-младенчик. На сборы дали всего два часа: как можно успеть за такое время? Как попрощаться с домом, где провел всю жизнь? Кое-как собрались, бросились на станцию, насилу добрались. Немцы уже подошли к