Том 1. Произведения 1902-1909 - Сергей Сергеев-Ценский

По зеленой, только недавно распустившейся яркой листве ползало желторукое солнце, качалось на ветках, незаметно прыгало с дерева на дерево и опять ползало и купалось в мягком аромате. Звонили в тонкие лесные колокольчики зяблики и славки. Прятались шорохи и шумы по оврагам, там, где было густо, таинственно, и безостановочно и торопливо бежала куда-то холодная вода.

По молочно-белым стенам березняка проводили беспокойные темные полосы редкие ольхи, такие же ровные и тонкие, как березы, или вдруг резко бросался в глаза упрямый дубок. Этот был изгибистый и корявый, точно кланялся направо и налево прямым и белым, чтобы не задушили и пропустили на синюю свободу.

Вблизи от дороги в пушистых белобрысых кустах верб все время стоял кто-то молодой, кудрявый, призрачный, — и провожал Антонину, когда она шла в Милюково.

Стало стыдно жить и страшно жить, и когда она пошла, то думала только об одном этом: стыдно и страшно.

И старик Бердоносов, мигая зелеными глазами, звал ее с собою в город. Когда говорил ей, то где-то вверху, над правым крылом его носа, билась синяя жилка. Никого не было в комнате, — он и она, — стало противно, точно в рот попала муха, и она плюнула ему в старое лицо, как когда-то ей на пожаре невестка Марья.

И пошла.

Александра плакала, прощаясь. Тиша за неделю перед этим ушел бродить, и кто-то принес о нем слух, что его ночью, в промежутке между двумя ближайшими станциями, раздавил поезд.

Агафья лежала на печи, не слезая, и говорила сама с собой.

Когда перестала дышать лесопилка и слился с шелестом стук топора, Антонина обрадовалась чему-то родному. Она шла навстречу лесу, а лес шел навстречу ей. Она глотала, спеша, лесную силу, а лес спокойно глотал ее всю целиком своим мягким зеленым ртом, смеющимся от солнца.

На дороге еще торчали не обмолоченные колесами засохшие корявые кочки, и больно было ногам, обутым в веревочные лапти. Но кадили около какие-то большие розовые цветы на высоких стеблях, и гудели над ними пчелы, отчего было домовито и ласково.

До Дуплятого Кургана дошла незаметно, и когда показались желтые гумна, то почему-то стало совсем покойно, как в люльке, как будто эти желтые гумна и были именно то, за что нужно было крепко взяться руками, чтобы не утонуть.

Тявкнула собачонка.

Широкий рыжий мужик в поскони, складывавший на воз жерди, обернулся и посмотрел на нее углом бороды, позолоченной солнцем.

— Бог помочь! — весело бросила ему Антонина.

Мужик приподнял картуз с блестевшим новым козырьком, прищурился, подумал о чем-то, может быть, хотел что-то сказать, да раздумал, и опять отвернулся к куче жердей.

Затолпились приземистые избы, узкоглазые, такие несмелые в высоком лесу, как грибные гнезда. Расступились перед церковью — деревянной, окрашенной под кирпич с белыми разводами — и опять скучились вместе.

Между Дуплятым Курганом и Дуплятым Кустом нагнал ее воз с бойкой лошаденкой, с сырым, заспанным мужиком и веселой, чуть пьяной бабой. На лошаденке болталась шлея, и трескуче лопалось что-то в бубенцах на шее, точно кто-то всю дорогу безостановочно разбивал склянки. Антонина посторонилась, чтобы пропустить, но баба, черноволосая, красная, с веселым задранным носом, остановила лошадь.

— Садись, довезем!.

— В Милюково я — далеко везти будет, — улыбнулась Антонина.

— И-и, молодайка!.. Как еще хорошо-то! А мы в Подысаково… В Подысакове и ссодим… Лезь! Не робь!

Мужик посмотрел на нее, утвердительно мотнул головой и подвинулся.

Баба была такая же как лес днем, а мужик такой же, как лес ночью.

И опять захлопала шлея, и зазвенели бубенцы, как стеклянные брызги, и колеса, подскакивая на сухих кочках, невнятно бубнили о чем-то, а баба равняла все звуки крикливым потоком слов, мало понятных, но бойких и круглых, и все хохотала, все хохотала.

Когда же, замолчав на минутку, прильнула напиться воды из желтого кувшина, спрятанного между мешками, то мужик повернулся к Антонине и проговорил с усилием, мигая глазами:

— А ты, молодуха, тово… Это самое… Вот в Атаманов Угол приедем… Трактир там, это… да-а-а… в самый обед приедем… угостить должна… вот.

И склонил набок голову, добрую и мягкую, как у больших старых собак с кудлатой шерстью.

Лес с обеих сторон капал зеленым дождем, плыл зелеными тучами, смеялся беззвучным смехом над желторуким солнцем, которое все хотело улечься на землю и не могло.

В Атамановом Углу мужик напился и потом спал всю дорогу, заняв полтелеги, зыбкий, как студень.

Правила баба, тоже полусонная и с одеревеневшим языком.

В Подысакове баба долго объясняла Антонине, как лесом часа за два можно дойти до Милюкова, так что Солдатская Вихляйка останется вправо.

Антонина и сама знала, что ходят лесом и что это на шесть верст ближе, чем по дороге. Только нужно было попасть на ту плотину из хвороста и соломы, которой перегатили топь подысаковцы.

Спускался вечер, и наползали дождевые тучи, пухлые, серые, с белыми краями.

Антонина не знала, как это случилось, что она не нашла плотины и топь окружила ее со всех сторон.

Насквозь пронизала серая сырость, хлюпало под ногами.

Она шла по тропинке, но не по той, о которой говорила баба. Стволы берез сливались в две белых стены, и тропинка бросалась между этими стенами то вправо, то влево по сухокочью, точно сама искала выхода куда-нибудь на свет и грызла корни.

Топь было видно с обеих сторон; она тускло поблескивала засыпающими глазами, прячась за стволами и мягкими обомшенными кочками, как живая. Тихо дышала холодным дурманом испарений, чуть слышно переплескивала где-то вдали, подкрадываясь ближе, как живая; и, как живая, подымалась и вливалась в душу ледяными струйками, быстрыми и острыми, как уколы булавки: уколет и отскочит.

На кочках торчали жидкие кусты, и кочки были похожи на бородавки топи, а кусты на волосы.

Тихо было, и тишина была властная, как чьи-то длинные, спутанные в крепкую сеть руки.

Тучи, похожие на хлопья сырой пеньки, туго забили все просветы вверху; ветки стали чернеть и сливаться с тучами в один тяжелый потолок.

Тучи спускались к топи, топь тянулась к тучам.

Близко от Антонины упала сухая березовая ветка, и Антонина остановилась, потому что вдруг стало страшно.

— А-а! — крикнула она что было силы.

Глухо ответила тем же самым топь между березами.

— А-а! — крикнула она еще раз.

Впереди враждебно залегли сумерки. Они стаскивали в одну серую кучу и кусты, и туман, и стволы берез и никуда не пускали глаз, колдуя над чашами лесной воды.

Но незаметно обходили они и справа и слева, склеивая деревья, и только сзади мерещилось что-то знакомое, виденное недавно.

Антонина пошла назад, сначала тем же шагом, как и прежде, но сумерки гнали ее, надвигаясь, толкали в спину. За оборки веревочных лаптей хватались кусты дикой малины, глухой крапивы и лопуха. Хлюпало под ногами.

Она не заметила, как побежала. Сверху упало на руки несколько крупных капель, теплых, как парное молоко.

Шум стоял около в раздвигаемых кустах, но казалось, что шумело все кругом, как огромная толпа на базаре; казалось, что где-то близко поймали конокрада и били дубинами по мягкому телу.

Еще упало несколько капель, и поползло по щекам и подбородку, точно ощупало, как пальцы слепых. Антонина старалась думать о Подысакове и о той веселой, чуть пьяной бабе, с которой ехала. Но вставал, хороня бабу, мужик, дремучий, как лес, и косным языком бормотал: «Тово… д-а-а… Это самое…» Торчали клочья волос, как кусты, как березовые сучья, и не видно было глаз, смысла, но хитро сквозь них мигало что-то.

Вспоминалась шишига лесная так ясно, как будто ничего потом не было: это и то, и никакого промежутка между ними.

Заулюлюкало, загикало в ушах, пригибая голову к мелькающим рукам с узелком платьев.

Она была в полушубке и в теплом платке, как вышла с лесопилки, и теперь это мешало бежать. Стало душно, и тело вымокло от пота.

Шумно и ровно, со всех сторон сразу, точно дождавшись сигнала, стал падать дождь, сплошной и теплый, такой же, как пот на теле, и стало видно только у самой тропинки два-три куста, две-три кочки, а дальше — кисея капель.

Испуганно мелькнула молния, и рявкнуло небо.

Дождь полил сильнее, точно спихнул его гром, переплеснув через плотину туч.

Антонина остановилась, перекрестилась. Остановилась и топь. Только дождь ровно шумел в листьях.

Полушубок намок и стал тяжелым, как обвешанный гирями.

Как будто не прошло десятка лет: перед лесом опять стояла маленькая девочка и испуганной немотой глаз спрашивала: «Это, что это?» — и опять только тянулись отовсюду загребистые паучьи лапы страха и ткали кругом частую паутину.

Мерещилась изба в Подысакове и своя старая изба в Милюкове, широкая, с зеленым ведром в углу, с морщинистой коричневой бабкой Марьей, слезающей с печи.