На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986 - Григорий Свирский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Алевтина, записавшая приказ директора, притихла и — одобрила. «А что? — сказала она. — Правильно. Это даже прогрессивнее… Миленький. Ты пойми: не нравится тебе директива — не надо. Но дай другую. Вот ты дал, и у меня больше к тебе никаких претензий…»
Доморощинер, тот просто в восторге. «Это гениально, — тихо сказал он, тесня Переца к столу, — это блестяще. Это наверняка войдет в историю…
Перец попятился от него, как от гигантской сколопендры, наткнулся на стол и повалил Тангейзера на Венеру».
…Вот что, оказывается, происходит в мире, когда власть берут в руки прогрессисты, и даже такие умные и милые, как Перец, поборники свободы, ненавидящие искоренителей. Все равно в начальственном багаже их ждет опозновательный знак булгаковского беса — Фагота-Коровьева, пенсне с расколотым стеклом; рутина засасывает их, как болото, и снова, снова! будет управлять зло, называющее себя на этот раз прогрессивным…
Время Солженицына, надувшее паруса многих писателей, не могло научить всех стойкости. Да и можно ли требовать от каждого писателя солженицынской лагерной закваски?!
Слабел и критический заряд фантастики Стругацких, пока еще высокий; но его все более разъедал скепсис и цинизм героев, за которыми угадывались авторы, похороненные Главлитом заживо и даже не вскрикнувшие, когда земля забивала им рты.
Повесть «Гадкие лебеди», пожалуй, безнадежнее других. Ее сюжет, как водится у Стругацких, фантастичен до невероятия: бургомистр начал облаву на очкариков. Еще у Бабеля начдив шесть Савицкий объявил автору, что «тут режут за очки». Преемственность «фантастики» соблюдена. Правда, у Стругацких очкарики обзываются еще и мокрецами, которые давно отловлены властью и помещены в специальный лепрозорий. Лепрозорий для очкариков-мокрецов — это шаг вперед. Вместе со временем.
Очкарики поднимают восстание, к ним присоединяются все дети города, удравшие в лепрозорий. Родители, естественно, кидаются «спасать» детей, их останавливает у ворот мощный голос из репродуктора: «Что вы можете дать детям? Поглядите на себя. Вы родили их на свет и калечите по своему образу и подобию».
Аргумент этот вряд ли убедил родителей.
Тем не менее очкарики побеждают. Старая власть бежит. Сперва гной (начальство), затем кровь (обыватель), который, разумеется, винит во всем мокрецов («Дети свихнулись от мокрецов»), а затем армия.
Словом, читатель приглашается авторами в мир откровенных социальных утопий, сказочно удачных переворотов, спасающих детей. Вспоминается почему-то мудрый доктор Айболит, исцелитель детей и зверюшек, который «ставит и ставит им градусники…»
Однако в сем мире утопической благодати и сказочных превращений существует живой, талантливый грешный человек, ценитель женщин и вина, известный поэт Виктор Банев, исполняющий свои рискованные стихи в молодежных клубах под звуки банджо. Авторы относятся к нему добродушно-иронически. Тем не менее с ним мы и отправимся в путь по несчастной стране; вскоре станет ясно, почему именно с ним.
Книга начинается, как детектив: некоего «очкарика» пытаются смять и бросить в полицейский автомобиль. В конце концов смяли и увезли.
Виктору Баневу подобные сцены отвратительны. «Как это его в капкан занесло? — спрашивает он у своей возлюбленной Дианы.
— Бургомистр ставит, сволочь…
— А что мокрецы им сделали?..
— Надо же кого-то ненавидеть, — сказала Диана. — В одних местах ненавидят евреев, где-то негров, а у нас — мокрецов.
— Гнусно все это, — сказал Виктор. — Ну и государство. Куда ни поедешь — везде какая-нибудь дрянь…»
Виктор Банев пытается действовать: он взял капкан и, отправившись в полицию, потребовал расследования. Оказалось, что в городе царят удивительные законы. Поскольку не было заявления от потерпевшего, считается, что преступления вообще не было, — это уж прямой кивок в сторону «удивительного» Уголовного Кодекса РСФСР и «Научно-практических комментариев» к нему. Жизнь и фантастика снова идут обнявшись…
Хотя Виктор Банев еще «бунтует», ищет время от времени правду, многим он уже поступился.
Он становится циником (жить-то надо!), и когда Диана спрашивает его о «технологии» творчества, скажем, в какой момент он вставляет в свои книги «национальное сознание» (без подчеркивания своего национального сознания книга властям не нужна), Виктор Банев объясняет с усмешкой: «… Сначала я проникаюсь национальным самосознанием до глубины души: читаю речи Президента, зубрю наизусть богатырские саги, посещаю патриотические собрания. Потом, когда меня начинает рвать — не тошнить, а уже рвать, — я принимаюсь за дело…»
Разумеется, Виктор Банев пьет, пьет с кем угодно и когда угодно. И с прогрессистами, и с чинами безопасности… Поэта удостоил в конце концов своим вниманием сам Президент…
В фантастическом городе от Президента зависит все. «Страны, которые нравились Президенту, вели справедливые войны во имя своих наций и демократии. Страны, которые Президенту почему-либо не нравились, вели войны захватнические».
— Виктуар, — говорит Президент вызванному им Виктору Баневу, — вы хотите по-прежнему иметь кусок хлеба с маслом? Тогда перестаньте бренчать!.. «Его превосходительство намекал на мои упражнения с банджо в молодежных клубах…»
Президент на этот раз милостиво отпустил Банева, но его тут же перехватывает бургомистр, который ему, популярному поэту, любимцу молодежи, по мнению властей, предлагает… выступить против очкариков. «Осуществление потребует некоторого напряжения совести», однако…
Некто опытный нашептывает Баневу: «Продаваться надо легко и дорого — чем честнее перо, тем дороже оно обходится власть имущим…»
Кто знает, может быть, и продался б Виктор Банев, как продались до него многие, но писательская тропка завела его в школу, где его попросили выступить перед детьми. Он мелет что-то привычное, и вдруг слышит в ответ (и читатель понимает: это не слова детей, это слова авторов, брошенные ими в лицо поколению, стоящему у власти или пресмыкающемуся перед властью):
«Вы сожрали себя, вы растратили себя на междоусобные драки, на вранье и борьбу с враньем, которую вы ведете, придумывая новое вранье».
«Вы просто никак не можете поверить, что вы уже мертвецы, что вы своими руками создали мир, который стал для вас надгробным памятником. Вы гнили в окопах, вы взрывались под танками, а кому от этого стало лучше?..»
Виктор Банев в панике: «А почему, собственно, они должны уважать меня за все это? Что я ходил на танки с саблей наголо? Так ведь надо быть идиотом, чтобы иметь правительство, которое довело армию до такого положения… Разрушить старый мир и на его костях построить новый — это очень старая идея. И ни разу она не привела к желаемым результатам… Жестокость жестокостью не уничтожишь».
С насилием нельзя покончить насилием — это генеральная идея века. Идея Пастернака. А теперь и идея Стругацких. Куда она ведет?
Виктора Банева — к отчаянию. Он даже «сочиняет» песню, принадлежащую Владимиру Высоцкому, самому популярному в эти годы барду России:
Сыт я по горло, до подбородка,Даже от песен стал уставать.Лечь бы на дно, как подводная лодка,Чтоб не могли запеленговать.
Но это здесь, на земле. А там, в книжном мире социальных утопий, — победа: очкарики захватили город. Уже знакомая нам по «Улитке на склоне» развязка, — Перец стал директором. Очков он, правда, не носил.
Тема исторической победы прогресса тут, в этой более ранней книге, сдобрена юмором; Банев рад. Его ужасает только то, что очкарики, суперы проклятые, ром и виски превратили в воду. «Основу подрывают, краеугольный камень, — негодует он. — Трезвенники, мать их…»
Вот уж этого он от прогресса не ожидал! «Еще один новый порядок. А чем порядок новее, тем хуже, это уже известно».
Неправомерно, конечно, отождествлять героев и их авторов. Однако у художественного повествования есть своя логика изображения, логика впечатляющего удара. В творческой жизни братьев Стругацких появилось уже несколько точек отсчета, позволяющих провести мысленную линию. Скажем, милый прогрессист Перец, совестливый поэт и жизнелюб Банев и — сами братья Стругацкие, талантливые люди, по праву обретшие мировую славу и уступившие настояниям своего Президента — не бренчать по молодежным клубам. Стоит ли, в самом деле, «бренчать», если в результате фантастических по кровавому размаху катаклизмов к власти все равно придет некто в сатанинских очках с треснувшим стеклом…
Если б этой дорогой пошли лишь братья Стругацкие!
Мировоззренческий поворот талантливых писателей отражает сегодняшний пессимистический взгляд огромной массы советской интеллигенции, запуганной «открытыми» судами и арестами инакомыслящих и потому пустившейся на благоразумные рассуждения: «Новое всегда хуже. Власть есть власть. Эти хоть не начнут массового террора…»
