Ночной карнавал - Елена Крюкова

Она все никак не могла выбросить свои дешевые, от мадам Дюпле, позолоченные туфли. Жалела.

Мои рыдания не стоят ни гроша. Мои рыдания не стоят ни…

Слезы льются потоком. Их не унять. Их уймет только Бог. При чем тут Бог? Он ей совершенно не подмога. Он подмога бедным, жалким, страждущим, жаждущим. Она не страждет и не жаждет. И не бедствует. Зачем она так рыдает о графе? Ведь у нее есть сейчас драгоценность. Жемчуг. Настоящий. Тускло горит в черноте осеннего вечера. Мадам ее не тревожит. Кази с гостем. Риффи с гостем. Пусть они попотеют. Она сегодня закрылась на ключ. Никого не пускает. Ее нет. Ее нет больше в Веселом Доме. А где она? А она в своих мечтах. Почему бы ей, девке Мадлен, хоть разочек не помечтать.

Вот он, ее неподдельный жемчуг. Вот. На тонкой, тонкой ниточке. Леске. Сияющий. Нежный. Его можно взять в губы. Подержать. Покатать в пальцах. Прижать ко лбу. К горячему, горячечному лбу, полному невероятных дум, бредовых видений, сполохов зимнего пламени.

О Мадлен, ведь идет зима. Грядет зима, и нет от нее спасенья. Где он, тот офицер с царственной выправкой, что танцевал с ней на балу у короля? Он ушел. Исчез в шелесте дождя. А завтра выпадет снег. Снег укроет Эроп, укроет ее плечи, заблестит на эполетах неведомого офицера. Она его никогда больше не увидит. Зачем она плачет? Ведь она помнит не только круженье по залу в танце и его руки на своей изгибающейся лозой талии. Она помнит все, что было до танца. Зиму. Березы в инее. Шар Солнца над золотыми куполами. Поезд, перед вагоном он ее целует на прощанье, она в пелерине сестры милосердия, на лбу, на белой ткани, вышит красный крестик. «Я вышила его своею кровью». Милая девочка, это всего лишь шутка. Не шути так. Я ведь тоже еду на смерть. А ты, чьи руки предназначены для вышивок за пяльцами и для нежных пожатий в танце, для алмазных браслетов и поцелуев на ложе любви, будешь обмывать раны, подсовывать утки под лежачих, отирать холодный смрадный пот со лбов умирающих, выжимать поганые тряпки и всовывать в ведра швабры, моя полы в замаранных кровью госпиталях. О моя княжна, о моя Великая Княжна. Лучше бы Господь покарал меня тысячу раз, чем я видел бы твои страдания.

Не мучайся, я не страдаю нисколько, у меня горе, если горюешь ты.

Прелестный офицер. На королевском балу он был не из последних. Ну, был, был и сплыл. Господи, как все лицо заплыло от лез. Хоть не гляди на себя в зеркало.

В дверь постучали. Робко. Все сильнее и сильнее. Загрохотали.

О, паскуды. Не открою. Истязатели. Никогда. Хватит. Сегодня я отдыхаю от всех. И от себя тоже.

Колотили неистово. Открыть? Придется.

Она снялась с места, выпорхнула из-за стола, как потревоженная выстрелом спящая птица. Шатнулась к двери. Отворила.

На пороге стояла маленькая Риффи. Маленькая птичка Риффи. Вздернутый носик. Пухлые губки ребенка. Размалеванные щечки. Индийское тавро меж бровей. А, опять играла, для изощренного гостя, в индианку. В дочь махараджи. А кто был за слона? «Слонов не держим! — это крик мадам. — Пусть сами девушки будут слонами!» Мы будем и верблюдами, и дельфинами, и бегемотами. Когда мы станем, наконец, людьми?

— Мадлен! Мадлен! — залопотала малышка Риффи, смешно прижимая ручки к груди. — Что я тебе скажу! Тут к тебе приезжал один гость! Мы его с Кази прогнали! Он сильно добивался тебя! Такой приставучий!.. Не отлипал, и все! Мы ему: ее нет в Доме, она на содержании, а он: нет, не врите, она здесь!.. Мне граф сказал, говорит, что она здесь!..

— Да кто он такой? — поморщилась Мадлен.

— О, Мадлен!.. Почем я знаю!.. Он трещал, как трещотка! Ему вынь и выложь тебя, и все!.. Кричит: я куплю ее ночь за любые деньги!.. Ведите сюда мадам!.. А мадам спит без задних пяток!.. Объелась пирожков со спаржей и халвы… и спит!.. Как младенец!.. Мы ей звонили, звонили… не добудились… А он прилип, как муха! Заладил: мне нужна только она, и она здесь! Та женщина, с которой на балу у короля танцевал Великий Князь из земли Рус!.. Ну, это же ты, мы же знали, что тебя граф купил на три дня и на бал к королю повез… Весь Дом на ушах стоял… Тебе завидовали… и черной и белой завистью… Это же ты была!.. и он тебя там узрел… с Князем каким-то Великим ты там, как оказалось, вертела хвостом… ну ты, Мадлен, конечно, бьешь в сердцевину, я понимаю… и ни слова про свой успех… а Князь-то этот, ну, Великий, — он что… он — ничего?.. лучше, чем этот хлыщ, который тебя хотел… а я кричала ему: ее нет!.. через мой труп!.. Он не поверил, конечно… но отстал… Завтра он опять приедет… Он не отцепится… такие не отваливаются… Что с тобой, Мадлен?.. Ты вся белая… как простыня… как говорящий какаду мадам… Что с тобой?!

— Когда приедет этот человек? — белыми губами спросила Мадлен. Схватила Риффи за плечи. Встряхнула. — Когда?!

— Ну, Мадлен… откуда мне знать?!.. Судя по всему — завтра… не упусти его… он, судя по его роже, богат, богаче, чем твой граф… А что ты так тяжело дышишь?..

— Иди, Риффи, — с трудом выдавила Мадлен. — Иди. Я правда хочу побыть одна. У меня болит голова. Будто я дятел. И долбила кору сосны. Долго, долго. Весь день и всю ночь. А потом в меня выстрелили, и я упала. А голова все равно болит. Иди.

Дверь за Риффи захлопнулась.

Мадлен села за стол, обхватила руками голову.

Боже мой. Боже мой. Великий Князь. Так это был Великий Князь земли Рус.

Моей родной земли.

И я кружилась с ним в вальсе. И я не знала, кто он.

И я все знала, Боже мой, Господи Сил.

В церкви пахнет мятой, гарью, нагаром, медом, воском. Кучно. Толпится народ. Проблескивают золотыми березовыми почками свечи. Их пламя — сердечки. Пробраться ближе, ближе к аналою. Батюшка, о, как ты чудесно служишь. Голос твой сладок и приятен. Бас. Он раскатывается по церкви, заползает в дальние темные углы. Туда, где голод, холод, разруха. Где гнездится ужас. Где забыли о том, как крестят лоб. «Блажени нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное». Царствие. В небе? Над небом голубым, там, высоко, есть град золотой, с золотыми воротами, с прозрачными башнями, с яркою звездой, одиноко сияющей в пустоте. «Блажени плачущие, ибо они утешатся». Люди не плачут. Они стоят и тихо молятся. Если они заплачут — вломятся солдаты с ружьями, всех выведут на снег, перебьют. Стоять и молиться надо тихо. Тихо. Иначе смерть. «Блажени кротцыи, ибо они наследят землю». Жестоким кажется, что они все завоевали. Власть, несчастная болезнь. Тот, у кого власть наследная, ею не болеет. Захварывают только те, кто глядит жадным голодным взором на Царскую корону, на жезл скипетра в тяжелом Царском кулаке, на каждом грозном пальце — по огромному перстню. Вот Владыка. Вот его престол. А Престол-то один. Божий. И Царство одно. О небо, широкое синее небо. Я вижу тебя и в чадной церкви, под копотными сводами, среди мерцанья свечек, среди тысяч людских вздохов и слез, и в тряском тюремном вагоне, и в пытошном застенке — нынче придет палач и пригвоздит тебя ко кресту, а ты повернешь голову, поглядишь из-под тяжелых век и промолвишь солдату, что распят рядом с тобой: нынче же будешь со мною… где?.. в Раю?.. Рая уже нет. Ада нет. Земли нашей, красавицы, нет. Что же есть? Есть мы. Вот мы стоим в церкви, тихо повторяем за батюшкой: «Блажени алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».