Аромагия. Книга 1 - Анна Орлова

Сольвейг зачем-то водрузила пустую вазу на каминную полку и неохотно удалилась (подозреваю, чтобы подслушивать под дверью).

На этот раз сдержаться было труднее. Ингольв намеренно отчитывал меня при посторонних – чтобы унизить посильнее.

Он всегда считал, что мои поступки вызваны вульгарным любопытством, решительно не понимая, как раздражает какофония запахов вокруг. Я ощущаю диссонанс в окружающих ароматах и умею его устранять. Это похоже на настройку музыкального инструмента, когда фальшь на посторонний слух неуловима, а ты ощущаешь ее так остро и явно! И главное, знаешь, какой колок подкрутить, чтобы устранить неправильность. И стискиваешь зубы, когда нет возможности это сделать. Почему же Ингольва это так бесило? Впрочем, ответ известен…

– Дорогой, я ведь доктор и не могу…

– Ты не доктор! – оборвал Ингольв и продолжил с каждым словом все громче: – Из-за своих дурацких травок ты лезешь, куда не просят! В Ингойе есть нормальный врач, а ты только мешаешься у него под ногами!

От него пахло лавром – всепобеждающей уверенностью, – и это было как пощечина. Зачем топтать мои чувства?

– Да, я не доктор, – мой голос звучал тихо и сухо, – потому что не поступила в колледж. Сбежала, чтобы выйти за тебя…

«В чем теперь раскаиваюсь» не прозвучало, но казалось, несказанные слова звенели в воздухе. Лицо Ингольва странно передернулось, потом налилось кровью.

– Ты…

– Дорогой… – Я прервала мужа милой улыбкой, уже жалея, что позволила прорваться давней обиде. Все равно теперь уже ничего не изменить. – Давай не будем об этом, хорошо? Думаю, нам пора ужинать.

Ингольв мотнул головой, будто отгоняя невидимую муху, и сжал губы.

– Нет! – рявкнул он, видимо всерьез настроившись на скандал. – Не перебивай меня! И не смей лезть, куда не просят! То ты с полицией якшаешься, то с хель водишься. Неужели ты не понимаешь, что моя жена должна быть выше таких историй?!

Я с трудом сдержала смешок, вспомнив, что сегодня уже вспоминала о безукоризненной репутации супруги полковника. Подошла к нему – без резких движений, будто к дикому зверю, – положила ладони на его скрещенные руки.

– Давай не будем ссориться, – попросила негромко, заглядывая в глаза мужа, полускрытые тяжелыми веками.

Я старалась не думать, что эта сцена происходит на глазах у мальчишки (и наверняка на ушах у домоправительницы), только заметила краем глаза, как он покраснел.

– Не увиливай! – Несмотря на мою близость, Ингольв держался по-прежнему настороженно.

Поцеловать его? Однако мелькнувшая в воображении сцена «мужчина отпихивает женщину, которая к нему пристает» заставила меня отказаться от этой идеи. Надо думать, со стороны это выглядело бы забавно: Ингольв, словно котенок, который упирается всеми лапами, когда его тыкают носом в лужу. Вот только чувствовать себя той самой лужей не слишком приятно.

– Послушай, мне надоело, что ты сломя голову мчишься к хель по одному щелчку пальцев, – непреклонно продолжил он. – И скажи своим приятельницам, йотун тебя раздери, чтобы не присылали тебе цветов. Отец и так слег из-за тебя…

– Каких цветов? – переспросила я, уже решительно ничего не понимая.

– Вон тех! – Ингольв махнул рукой в сторону стола.

Повинуясь молчаливому приказу, ординарец осторожно взял незамеченный мною букет и протянул его мне, заставив задохнуться от неожиданности.

Ледяные розы – самые дорогие цветы в мире (во многом потому, что их выращивают только хель и драконы). В действительности они больше напоминали астры, только с шипами. Лепестки, сплетенные из невесомых снежинок, сияли прохладным льдистым цветом.

Смуглые пальцы Петтера составляли разительный контраст с белоснежными стеблями, усиливая ощущение нереальной хрупкой красоты. Эта непрочность обманчива: они сохраняют свою прелесть всю зиму и тают, только когда богиня зимы Скади удаляется в чертоги мужа…

Кто мог прислать это чудо?! Оно ведь стоит целое состояние!

– Здесь есть карточка, – нарушил завороженную тишину Петтер, и в его темных глазах мне почудилось предостережение.

– Спасибо! – ответила я, принимая цветы.

«С благодарностью за все», – гласила записка. Лаконичная руна иса красовалась вместо подписи…

В футарке[16] две «и», и если ингуз – это Ингольв, то иса[17]…

Потупившись, я прижала цветы к груди, пытаясь скрыть дрожь в руках – вовсе не от избытка нежности, а от желания сдавить пальцами шею Исмира. Как он посмел так меня подставить?!

– Лучше бы они что-нибудь полезное в хозяйстве прислали! – вторгся в мои смятенные мысли недовольный голос мужа.

Что-то резануло меня в этой фразе. Постойте, почему он сказал «они»?!

Я подняла голову и словно напоролась на пристальный взгляд Петтера, будто на острие рапиры. Мгновение – и мальчишка отвел глаза.

Неужели он ни словом не обмолвился об Исмире?

– Ты ведь знаешь хель, они никого не слушают. – Я забросила пробный камень, чувствуя, как колотится сердце.

Ингольв скривился, будто разжевал лимон, к острому хрену и щавелю – недовольству, – от которого першило в носу, добавилась кисловатая горечь лимонной цедры.

– Вечно эти хель! – пробормотал он недовольно.

Я на мгновение опустила веки, пряча нахлынувшее облегчение. Значит, у Ингольва не возникло даже подозрений – руны иса и хагалаз издавна считаются символами Хельхейма вообще и хель в частности.

Пожалуй, лучше уйти от разговора. Надо бы проведать господина Бранда, не нравятся мне его головные боли. Только Ингольву лучше об этом не говорить – он верит лишь в ортодоксальную медицину (то есть начертать руны и молиться, чтобы больной выздоровел).

– Дорогой, – улыбаясь, проворковала я, – извини, мне нужно переодеться к обеду.

Встав на цыпочки, поцеловала мужа в щеку и, не мешкая, направилась к выходу.

– А розы? – окликнул он.

– Пусть стоят здесь, – не оборачиваясь, откликнулась я. – Не люблю цветы, которые не пахнут.

Ступени лестницы тихо поскрипывали под ногами, дубовые перила (роскошь по здешним меркам) были почти шелковистыми на ощупь. За многие годы запах полироля – лимонное масло и пчелиный воск – впитался в дерево, как вода в песок. Приятная кислинка, чуть подслащенная медом, дразнила нос…

Пожалуй, я люблю фактуру лишь немногим меньше ароматов. Гладкие окатыши на морском берегу, живое тепло дерева, воздушная легкость взбитых сливок, скользкая маслянистость стручков ванили, шероховатость льняного полотна, колкие сосновые иголки… Разве можно довольствоваться зрением и слухом, когда другие чувства открывают такой пир ощущений?! Только лучше не обнаруживать свое отличие от других…

По коридору второго этажа гулял сквозняк. Казалось, он негромко ругался, запинаясь о пыльные листья растений у окна, и нетерпеливо отталкивал их с пути. И запах – вкусный, дразнящий, – похожий на лавровый лист.

Я нахмурилась, подозревая, что обоняние меня подводит. Кухня внизу, на первом этаже, к тому же оттуда редко тянуло специями (Сольвейг относилась к