Отходняк после ящика водки - Альфред Кох

Толстой прекрасно понимал эти уловки и охотно поддавался сладкому зову греха. Ему нравилось изучать эту сторону жизни. До сих пор у него не было настоящего опыта, разве несколько влюбленностей в Казанском университете да деревенские девки в Ясной Поляне. Была, правда, одна казачка… Но что казачка? Меж ними – пропасть. Он аристократ, изучавший древние и восточные языки, а она даже читать не умела. На чувственности далеко не уедешь. Даже сейчас он вспоминает о ней со смешанным чувством: с одной стороны – горящие зеленые глаза, черные брови, мускулистые тугие бедра, певучий, грудной голос, а с другой – запах пота и навоза, нечищеный рот, шершавые, мозолистые руки, большие грязные ступни…

Поручик смотрел на здание Александринки, которое просвечивало сквозь деревья, на памятник императрице и на голубей, которые суетились под ногами. У него было несколько часов свободного времени, и он сидел и думал – естественно, о женщинах.

Чем больше он узнавал их, тем больше удивлялся тому, насколько они отличались от мужчин. Совершенно другой способ мышления, иные стимулы к жизни, другое понятие предназначения, иные критерии успеха. Они совсем другие. Они иначе чувствуют, видят, хотят, совокупляются.

Поручик вдруг почувствовал очень остро невероятное отчаяние и тоску. Он как-то сразу, одним куском понял, что никогда не будет женщиной. Никогда не почувствует так, как женщина, никогда не увидит мир ее глазами. Вот он молодой сильный мужчина. Он может еще стать кем угодно – художником, генералом, ученым, путешественником… Но он никогда не станет матерью. Он не поймет, как это, когда в тебе долго, постепенно зреет плод, как ты меняешься вместе с ним, как растет живот, как набухают груди, как темнеют соски. Ты начинаешь иначе пахнуть, дурнеешь, у тебя меняется характер. Потом однажды ребенок, разрывая твое чрево, медленно, рывками выходит из тебя, и ты кричишь, кричишь, кричишь…

На войне он видел, что такое боль и страдание. Как нечеловечески кричат люди, как они запихивают обратно свои внутренности, вырванные бомбой, как режут им конечности, как лежат грудой трупы с бессмысленным взглядом и оскалом желтых зубов. Но он не мог себе представить, как это без всякого вмешательства в тебе выросла часть тебя же и к сроку она выходит вон, причиняя тебе невероятную боль.

Он поднял снова глаза на бронзовую Екатерину. Катя. Катенька. Катюша. Женушка моя. Так, кажется, звал ее Потемкин в своих письмах. Вот чисто женская ее судьба не может не удивлять. Вышла замуж за нелюбимого, глупого, слабого человека. Дежурно отдавалась ему, а любила другого. Родился ребенок, Павел, тоже – нелюбимый. Потом было много мужчин. Роды, аборты, роды и аборты. Дети рождались – то мертвые, то живые. Графья Бобринские… Что же такое тянуло ее к мужчинам, этим красивым, диким кавалергардам, что она была согласна ради мига наслаждения, ради секундного пароксизма страсти терпеть ужасные физические и нравственные муки, уничтожать свое здоровье, ломать судьбы любимых людей?

Толстой вспомнил, как его как-то ранило. Он был артиллерист и поэтому в рукопашную ходил редко. Но однажды он вовремя не отскочил от стрелявшей пушки и его сильно ударило лафетом по ноге. На голени образовалась глубокая рана, которая нагноилась и долго не заживала. Доктор сказал, что воспалились не только мягкие ткани, но и кость. Хотели даже отрезать ногу, но одна старая казачка рану заговорила. Он вспомнил, как это было больно, как выдавливали гной, как перевязывали, как боялся он потерять ногу. Вряд ли существуют в мире такие удовольствия, на которые он пошел бы, зная, что расплатой за них будет такая боль и такой страх.

А женщины – идут. Какой невероятной силы инстинкт движет ими, что они настолько теряют голову?

Тут у поручика в мозгу мысль раздвоилась. Одной частью он продолжал думать о загадке женского вожделения, а другой, неожиданно для себя, в одно мгновение увидел картину: как все было бы, если бы ему отрезали ногу…

…Доктор, склонясь и повернувшись к нему спиной, больно ковырялся в ноге. Два дюжих санитара держали поручика за руки, а ноги и поясница в нескольких местах были крепко привязаны к кровати. Во рту у Толстого был кусок подметки, в которую он впился зубами изо всех сил. Сначала, когда он увидел эту подметку, он никак не мог понять – для чего она. Но потом, обнаружив на ней следы множества зубов, понял, что к чему, и испугался. Но санитары, смеясь, сказали:

– Не боись, ваше сиятельство; главное, чтоб колено осталося. С коленом еще куда ни шло. И ходить без палки, и верхом. Опять же сапог только один нужен. Накась вон выпей, что ли, араки. Да больше пей. Чем хмельнее будешь, тем легче.

Потом доктор долго пилил, потом резал острым ножиком. Было больно, поручик рычал, скрипел зубами, пытался петь. В какое-то мгновение он чуть не подавился подметкой, несколько раз терял сознание, сильно ослаб и опьянел. Бормотал какую-то чушь как полоумный, а в момент самой сильной боли, когда пила разрывала нервы, он описался от напряжения. Старая бабка бегала, меняла тазы, носила какие-то тряпки. Сквозь хмель и боль он видел, как бросили его ногу в таз. Напоследок запомнился черный ноготь на большом пальце. Ему стало жалко свою ногу, и он заплакал.

Доктор зашил культю, смазал ее водкой и перевязал чистым платком. Затем доктор сказал, что Толстой – молодец, держался здорово, но это, впрочем, он в таких случаях всем говорил. Как только доктор закончил ампутацию, старуха дала выпить измученному поручику густого макового отвара, и он быстро уснул.

Через неделю он уже ходил на костылях, через две – катался верхом, а через месяц встал на протез, который ему привезли из Германии. Пока заживала рана, Толстой, чтобы заглушить боль, пристрастился к водке и теперь всегда ходил взлохмаченный, нестриженый и пахнущий чесноком и перегаром. Офицеры, занятые на службе, почти не общались с ним, и он нашел себе компанию среди забулдыг – фуражиров и санитаров лазарета.

Потом он уехал в Петербург, чтобы хлопотать об отставке. Получив пенсию как инвалид, он еще был приглашен в Зимний дворец, к императору. Оказалось, это был большой прием, который Александр II давал в честь проявивших героизм офицеров, недавно ушедших в отставку.

На приеме Толстой стоял в первом ряду. Царь подошел к нему и сказал: «Спасибо, ггаф, за службу! Твой отец был гегой, и ты гегой. Я спгавлялся о тебе. Так что я, ггаф, твой должник. Кстати, хорошую книженцию ты про Севастополь написал, я читал».

Поручик любил Александра. Царь был на десять лет его старше. Толстой знал, что царь был храбр и добр, участвовал в вылазках на Кавказе, помогал раненым в Севастополе, был красив и умен, хорошо образован и воспитан. Что еще нужно, чтобы быть любимым своими подданными?

Император пошел дальше, а следующая за ним свита со вниманием смотрела на молодого офицера. Ну и что, что одноногий инвалид? Зато граф и у царя на виду. К тому же, говорят, хороший писатель, это нынче модно. Опять же холост. Чем не партия для подросшей дочери-невесты? Придворные начали лихорадочно вспоминать, какое у него имение, сколько денег, достаточно ли богат… Что, слыхали, что в карты по-крупному играет? Пьет много? По борделям шляется? Ну, это ничего… Перебесится… Кто в молодости не загуливал?

Толстой был в шаге от того, чтобы стать иконой двора. Чтобы лучшие невесты Петербурга искали его благосклонности, чтобы сановитые генералы и тайные советники считали за честь знакомство с ним, чтобы стать частью золотой молодежи, войти в самые верхи, сливки аристократии…

Но в свите царя тут же начались и другие разговоры (видимо, от зависти к царскому вниманию и приязни): «Да какой он герой, даже в атаку ни разу не ходил. Пьяный попал под пушку, нога заболела, вот ее и отрезали. Чувствуете? От него и сейчас водкой несет! Дурак из деревни. Университета так и не кончил, убежал на войну. Романтик-идиот. Ну что? Повоевал? Стучи теперь своей деревяшкой до самой смерти. Нечего ему в Петербурге делать. Ехал бы себе обратно под Тулу, не позорился. Еще наглости набрался книжки писать…»

После таких уничижительных оценок двор сразу потерял интерес к нему. Он еще побыл некоторое время на приеме и пошел домой. На Фонтанке он снял квартиру, и ходьбы от Зимнего дворца до нее было полчаса даже на деревянной ноге. На следующее утро он справился, есть ли ему почта. Почта была небольшая: несколько приглашений на обед от небогатых поклонников его литературных талантов, письма из редакции «Современника», записки от братьев и однополчан. Звезды модных салонов и завидного жениха из него не получилось. Он понял, что блестящая карьера в столице ему не грозит и делать в Петербурге решительно нечего. Он еще пожил недельку (за квартиру было заплачено вперед) и уехал домой, в Ясную Поляну.

Зимой нога ныла, это было хуже зубной боли. Ко всему, она начала ему сниться. Ночью ему казалось, что она чешется, что он шевелит отсутствующими пальцами. Это сильно занимало его мысли. Он стал раздражительным, желчным, угрюмым. Это уже был не тот Левушка, который несколько лет назад уезжал на войну. Это был сильно пьющий тридцатилетний калека, злой на весь мир и на свою судьбу.