Отходняк после ящика водки - Альфред Кох

Но сейчас-то зачем я об этом мечтаю? Объясни мне, Господи! Зачем ты испытываешь меня? Мне ужасно стыдно, но эта пытка мечтой о смерти жены продолжается изо дня в день. Она превратилась в самоцель, в навязчивую идею. Вот уже и старый я стал, уже не нужно мне других женщин, но мысль о том, что начнется после ее смерти, по-прежнему волнует меня. Может, это просто мечта о свободе? Свободе от страшных семейных оков, от необходимости постоянно отчитываться в своих действиях, мыслях… Вот сейчас думаю об этом, и тяжелая злоба опять наполняет меня. Я – Лев Толстой! Всемирно известный писатель. Да что там писатель, я – целый мир! Люди со всех уголков Земли пишут мне, желают узнать мое мнение, ищут помощи, совета. Эх, несчастные, знали бы они, что этот самый титан, которого боятся даже цари, сверхчеловек, по мановению которого могут начаться революции или, наоборот, прекратиться, этот самый Лев Толстой, отлученный от церкви бунтарь, этот вот жалкий старик – трус, до дрожи в коленях, до судороги боящийся своей жены.

Пожилую, упрямую, недалекую женщину ты, Господи, наделил всепожирающим материнским инстинктом. Пустых, эгоистичных, избалованных детей наших она любит слепой, грубой, однообразной любовью. Вся жизнь ее посвящена вырыванию куска от меня для них. Она готова унижаться, побираться, часами простаивать в присутствиях, подглядывать и следить за мной, вести переговоры с моими врагами только лишь для одного – чтобы после моей смерти ее дети ни в чем не нуждались.

А почему, собственно, они должны ни в чем не нуждаться? Почему бы им не попробовать зарабатывать свой кусок хлеба? Вот, например, хотя бы я. Да, я получил неплохое наследство. Но я всю жизнь работал, и если что-то и есть у меня на старости лет, то это состояние на девяносто процентов мною заработано. И я бы не смог прожить не работая. Моего наследства мне не хватило бы.

Во-первых, я заработал пенсию как отставной поручик. Это мне не отец и не мать оставили. Я ее сам заработал на войне. Никто не может меня упрекнуть, что я праздновал труса или отсиделся в штабе. На войну я пошел добровольно и дослужился до офицерского чина без всякой протекции.

Во-вторых, я удачно спекулировал землей в Самарской губернии. Оказалось, что я неплохой капиталист и у меня есть вкус к этому занятию. Как у Некрасова. Теперь я, правда, считаю, что это грязное, плохое дело, но в любом случае оно лучше, чем проживание папашиного наследства в праздности и пороке.

В-третьих, я большие деньги заработал писательством. Я получал хорошие гонорары, и моя семья живет на них вот уже много лет. Если и досталось мне что-то в наследство, так это мой так называемый талант. Хотя я и не очень понимаю, что это такое. Я встречал людей и талантливее меня. Намного талантливее. Вот хоть покойный Чехов. Он мог в двух фразах описать то, на что я трачу десять страниц… Бедный, бедный Антон Павлович… Как мне его жаль! Веселый, красивый, умный… Как он сказал? Ich sterbe… Когда же я смогу наконец сказать: «Я умираю»… и выпить шампанского?

Господи, что же от меня хочет эта ведьма? Я ей отдал права и доход от издания моего собрания сочинений. Я ей отдал Ясную Поляну. Я ей отдал все. Так нет, эта неугомонная женщина, науськиваемая нашими детьми, требует, чтобы я отдал и доход от всего, что я еще могу написать! Господи, прости меня за мои грязные мысли.

Я больше не могу. Я не могу брать в руки деньги, которые сложились из тех медяков, что отдает за мои книги бедный студент или крестьянский ребенок, решивший выучиться грамоте по моей азбуке. Мне противно есть кусок, вырванный изо рта яснополянских мужиков, моих товарищей, с которыми я вместе вот уже сколько лет и кошу, и скирдую, и сею, и пашу. И почему они, трудясь на земле, так же как и я, должны мне платить аренду за нее? Ведь они и так живут впроголодь, а мои права на эту землю – это фикция, выдумка, дым. Какие такие права? С какой стати? Почему у меня есть эти права, а у них – нет… Что за глупость! Господи, ну ты же все это понимаешь! Прости же меня, что я по-прежнему желаю ей смерти. Ведь она, тщательно и неумолимо, с помощью пристава и старосты взимая недоимку с мужиков, ежедневно медленно убивает крестьянских детей ради наших собственных никчемных и пустых отпрысков.

Почему она меня мучает? Почему она не понимает, что она меня мучает? Почему, когда я ей говорю, что она меня мучает, она отвечает, чтобы я прекратил балаган и перестал паясничать? Откуда она такая взялась? Она говорит, что все это для моего же блага. Почему она решила, что лучше меня знает, какое мое благо? Я – Лев Толстой! Всемирно известный мудрец! А она говорит, что я ничего не понимаю в жизни и поэтому должен довериться ей. Она абсолютно не интересуется моим мнением, все мои слова переиначивает и всегда говорит одно и то же. Она говорит, что я еще слишком дитя, что именно за это она меня любит и что ее долг обеспечить мне покой и заботу для моего творчества!

Господи! Какая глупость! Не нужно мне ее покоя. Не нужно заботы. Я хочу жить как простой мужик: выпил ковшик квасу – и на полати. А утром – в поле. И никакого творчества! Как я ненавижу это слово – творчество! Вот когда у нас в гостиной соберется всякий сброд: писатели, литературные критики, художники и прочие бездельники, – они все разговаривают о моем творчестве. Я ничего не понимаю из этих разговоров. И это не потому, что я слишком стар. Нет! Я и раньше ничего не понимал. Она мне говорит, что это очень важно – говорить о моем творчестве. А я не понимаю – почему? Мне кажется, что в этих разговорах нет правды. Вот они говорят, говорят, слова придумывают одно сложнее другого, а про что говорят – не понять.

Я, кроме того, что пишу, говорю и думаю по-русски, свободно владею английским, немецким и французским. Легко читаю по-гречески и латыни. Наверное, мог бы вспомнить арабский и персидский, которые изучал в университете. На Кавказе научился бойко говорить по-татарски, что после помогло мне в самарских степях. Но я не знаю того языка, на котором говорит моя гостиная! Все слова вроде знакомые. Частью русские, частью – французские, частью – еще какие-нибудь. Но вместе – это абракадабра. Бессмыслица. Ничего! Ровным счетом – ничего. Господи, ну как же это непонятно. Это же видно, что это все – неправда!

И вот в такие моменты мне особенно неприятно ее лицо. Она делает такое лицо, которое она думает, что бывает у умных людей. Когда я сватался к ней, она была милая юная девушка, веселая и простая. Она верила мне, я был старше, и она полагалась на меня. Что же с ней случилось? Зачем это умное лицо? Это напряжение щек, эти поджатые губы? Неужели она не видит, что это вранье! И потом, как она тихо, как с душевнобольным, разговаривает со мной: «Левушка! Ну пойдем к гостям! Ну неудобно же… Что люди скажут…» А мне плевать, что скажут эти люди! Правда-правда. Абсолютно безразлично.

И потом, если я такой старый дурак, то почему весь мир меня слушает, а только моя жена считает, что я дурак? И удивительно, что именно те самые мысли, за которые весь мир и считает меня мудрецом типа Конфуция, вот эти самые мысли моя жена и считает самыми дурацкими! Ну хорошо. Допустим, я дурак. Тогда почему ее так волнует содержание моих дневников? Почему она ночью залазит ко мне в кабинет и, тайком от меня, их читает? И устраивает мне истерики, если я ее как-нибудь неприглядно опишу в дневниках?

Я знаю почему. Она действительно считает меня дураком. Но она признает и тот факт, что большинство людей в мире считают, что я великий мудрец. Эти две мысли легко уживаются в ней и даже не враждуют. Ее практический мозг тут же извлекает из этого выгоду. Мудрец так мудрец. Только все должно быть прилично. Из мудрости мы будем делать деньги, но только чтобы про жену – ни одного худого слова.

Господи! Как же я ее ненавижу. Как я виноват перед ней за эту ненависть. Ведь она так искренне хочет мне только добра. Как же она не понимает, что я не хочу этого добра. Что мне легче сдохнуть как собаке, чем принять это добро. Господи, ну дай же мне совет!

Бежать! Бежать из семьи, от жены, от этих мыслей о ее смерти. Снять где-нибудь избу, или вообще – в Индию, к Ганди. Сидеть на берегу теплого моря и разговаривать. Решено, завтра же и сбегу. Нет сил. Это нечестно! Нечестно касаться ее каждый день, говорить ей: «Доброе утро… Спасибо… На здоровье…» – и знать, что ты всю ночь мечтал о ее смерти. Господи! Как мне ее жалко! Она не перенесет моего ухода. Она утопится или еще что-нибудь в этом роде. Господи! Что же мне делать?

Странно – почему я не мечтаю о своей смерти? Старики в деревне говорят, что в моем возрасте это обязательно должно быть. Почему этого нет?

Ну, так или иначе – бежать. Вот завтра же и убегу! Господи! Прости меня и наставь. Дай же силы на этот исход. Я, как Моисей, уйду из дома рабства в царство свободы! Решено. Уйду…

…Через три месяца он бежал. А на каком-то полустанке простыл да и помер. Несчастный, больной, выживший из ума великий старик. Жена его, пожилая измученная женщина, билась в истерике и просилась с ним проститься, пока он в сознании. Ее не пустили. И она, раньше времени состарившаяся от бесчисленных родов и смертей детей, уставшая от мужниных «фокусов», честно его любившая и верная ему женщина, горько заплакала и опустилась в осеннюю грязь.