Фрау Томас Манн: Роман-биография - Йенс Инге

Однако не только бабушке, но и отцу импонировало обращение Фридо в другую веру. Михаэль помирился с сыном и изъявил готовность оплатить его занятия богословием. Даже тетя Моника, к ужасу Кати, одобряла планы племянника. «Мони, эта наглая дура, написала мне, что Фридо наверняка серьезно относится к своей новой профессии, потому что она всегда видела в нем прирожденного теолога!!»

«Наглая дура»! Моника так и осталась нелюбимой, сколько бы Катя ни старалась побороть свою враждебность к ней. «Я твердо решила больше никогда не говорить о ней ни одного худого слова». Написала это и забыла! Катя не понимала или не хотела понять, почему у Моники по всему миру так много друзей, — ведь для матери она всегда оставалась «глупой, самой себе внушавшей отвращение» девочкой, с которой она никак не могла справиться. «Когда на редкость низким, хриплым голосом она высказывает свое безапелляционное суждение, так и хочется сказать si tacuisses[199] — о, если бы ты помолчала. Впрочем, у нее удивительно неприятная, вызывающая манера молчать, что тоже крайне трудно вынести».

И надо же, именно Монике пришла мысль написать автобиографию, где отцу отведена роль протагониста — главного действующего лица! «Неискренне, фальшиво и в обход всех правил», халтурная работа дилетантки, которая ни малейшего представления не имеет о Томасе Манне, — таков вердикт матери. «Из всех шестерых детей она была по-настоящему далека от него, а то, что [в этой книге] говорится о нем, — исключительно плод ее фантазии. И этот жалкий opusculum[200] признан к тому же еще и удачным! Бог мой, чего только не называют успехом!» Надо же, именно Моника, которую из-за ее строптивого характера и пренебрежительного отношения к мнению семьи родители и братья с сестрами считали аутсайдером, именно она отважилась написать об отце!

Если Катя когда-нибудь злилась, основательно злилась, а не по каким-нибудь пустякам вроде лишения ее водительских прав, то случилось это именно тогда, когда Моника вознамерилась написать не просто какую-нибудь книгу — это уж куда бы ни шло («не думаю, что литературные амбиции Моники могут навредить остальным членам amazing family») — а написать именно эту, единственную книгу, которая дискредитирует Волшебника и к тому же конкурирует с научным трактатом Эрики «Последний год». Воспоминания Моники. Прошлое и настоящее были обстоятельно рассмотрены критикой в двух рецензиях, и работа Эрики, которую сравнивали с книгой Моники, была охарактеризована как «холодное, сухое, неуклюжее повествование». Катя была вне себя от ярости! «Понятно, это разозлит Эрику. Но какой же нынче низкий уровень».

Похоже было, что после появления обеих книг разлад между сестрами воцарится навеки. Правда, мать неоднократно делала попытки помирить их, однако ее старания долгие годы пропадали втуне. «Мою старость отравляет мысль о том […], что все мои дети относятся, мягко говоря, неприветливо к славной толстухе старшенькой [Катя в шутку называет Эрику толстой, на самом деле та была худая как жердь], и неприязнь их решительно переходит всякие границы, пусть даже к этому и был кое-какой повод […], с другой стороны, она [имеется в виду Эрика] безмерно обидчива и недоверчива, при этом сверх всякой меры привязана ко мне, что я очень не одобряю, поскольку должна постоянно считаться с нею. Как знать, не будь этой привязанности, я, может, давно бы уже съездила погостить в Японию».

Однако столь заманчивое путешествие, как и многие другие, оказывались невозможными. Только с одной поездкой согласилась Эрика, разрешив матери в сопровождении Элизабет и Греты поехать ненадолго в Калифорнию. А вот от поездки в Лондон к Кнопфу, пригласившему Катю на свое семидесятилетие, или к Клаусу Прингсхайму ей пришлось отказаться. «Ах, сколько же надо терпения!»

Пока жива была Эрика, мать всецело находилась у нее под пятой. Терроризируемая нескончаемыми телефонными звонками дочери, она была вынуждена умолять врачей и медсестер о милосердии, добывая лекарства для нее, и это в ее-то возрасте!

Как же Кате хотелось быть свободной, ничем не связанной, и поехать в Принстон к Молли: «…if Erika’s conditions were a little bit more satisfactory. […] But she is more helpless than ever, cannot walk one single step, the doctors don’t know what to do, and yet I feel she cannot spend the whole life in hospitals»[201].

Что оставалось делать Кате? Урезонить Эрику и встать на сторону Меди, младшей дочери, которая едва сдерживала негодование, возмущенная поведением своей авторитарной сестрицы? Исключено. В конце концов, Эрика была самым близким другом Волшебника. «Нельзя отрицать, — писала Катя брату-близнецу в январе 1961 года, — что по природе своей она властна и ревнива и при этом поставила духовное наследие отца во главу угла своей жизни. […] Из шестерых детей она была ему ближе всех, и когда из-за политических перемен им пришлось отказаться от чтения публичных лекций, она посвятила себя всю без остатка его œuvres[202], его докладам, составлению томов эссе и так далее. Обе других сестры даже приблизительно, в общих чертах не знают того, что ведомо ей; они жили своей жизнью […], у них даже не нашлось времени, чтобы просмотреть во Франкфурте письма. […] Теперь, конечно, уже поздно жаловаться, но твоя покорная слуга — глава семейства и робкая старуха — в первую очередь думает о миролюбии».

И действительно, во время американской эмиграции Катя приняла на себя все заботы о семье и постепенно стала играть ту роль, какую прежде выполняла ее мать, — неизменно великодушная и снисходительная, она опекала всех членов семьи, и особенно тех, кто в ней нуждался. Фрау Томас Манн никогда не была мелочной и злопамятной — несмотря на всю суровость дочери, она восхищалась ее работоспособностью. Превозмогая жесточайшие боли («осложнения возникали одно за другим и грозили превратить ее жизнь в настоящую пытку»), Эрика с переменным успехом работала над своими фильмами о Томасе Манне, над томом писем (в этом ей помогала ее секретарь Анита Нэф), посылала корреспонденцию во все уголки земли, чаще всего в очень резкой форме, а нередко и провокационного свойства. А еще втайне от матери она читала семейные письма (послания Клаусика часто приходилось уничтожать, чтобы Эрика не нашла их) и сама отвечала на них в привычном ей стиле, давая матери напечатанное письмо лишь на подпись; так случилось, к примеру, с письмом Херману Кестену, содержание которого и стиль, равно как и обращение и заключительные фразы, не имели ничего общего с прежними Катиными письмами. Кестен, прочитав письмо, понял в чем дело и великодушно ответил: «Видимо, я получил не то письмо, оно выглядит так, будто не Вы его писали и не мне оно адресовано».

Несмотря на столь унизительные сцены, мать неотступно опекала дочь, входя во все подробности ее болезней, которых было предостаточно, — от перелома костей и коллапса, сопровождаемого гипоксией, до последствий многолетнего употребления наркотиков и, наконец, последнего заболевания, рака, оказавшегося для Эрики смертельным. «Абсолютно незаметно образовавшаяся опухоль обнаружена была уже такой огромной, что удалить ее не представлялось возможным. Поражен мозг, и при ее нынешнем состоянии, ухудшающемся день ото дня, она долго не проживет».

Катя помогала Эрике в меру своих таявших сил, а когда становилось совсем уж невмоготу, на помощь ей, как всегда, приходил сын Голо. «Вчера еще раз был у Эрики в клинике, — писал он верному другу семьи Мартину Грегор-Деллин. — По-моему, такое не может долго продлиться. Да и к чему, ведь это тоже не жизнь, а сплошное мучение, и — как нам кажется — полуосознанный страх. Но природа не спрашивает, хорошо это или плохо. […] И вот я думаю: когда все кончится, мы с матерью будем в таком ужасном состоянии, что не сумеем организовать то, что в таких случаях организовать необходимо, — похороны. Как Вы полагаете, сможете ли Вы сказать несколько слов? Кто-то все равно должен это сделать. […] Я, как мне кажется, не сумею, мои нервы не выдержат, и к тому же брату в подобных случаях не положено. […] Но что-то необходимо сделать. […] Во всяком случае, это надо подготовить».