Фрау Томас Манн: Роман-биография - Йенс Инге

Эрика Манн умерла 27 августа 1969 года. Во время погребения Катя, насколько известно, держалась так же, как и в августе 1955, когда она, как писал Голо, плакала только в доме, до того как траурная процессия тронулась в путь. О том, как Катя восприняла смерть Михаэля, да и узнала ли она об этом, нам неизвестно. В последние годы жизни, как утверждают близкие, у нее бывали причуды, и в сознании фрау Манн все путалось, точно так же, как и у ее матери после смерти Альфреда Прингсхайма. Иногда ей казалось, будто сыновья, Клаус и Михаэль, находятся рядом, в гостиной. «Вместе с Элизабет мы решили, — писал Голо, — не сообщать старой матери о смерти Михаэля. Тем не менее она могла сама догадаться об этом».

К концу семидесятых годов Катино окружение значительно поредело. Еще в 1962 году после долгих мучений скончался ее брат Петер. «Почему он не умер от обыкновенной болезни, какого-нибудь воспаления легких или сердечного приступа? В нашем роду такого еще не случалось. Все наши предки, насколько нам известно, почили вечным сном довольно дряхлыми стариками, но в здравом уме».

Не было в живых и Бруно Вальтера, который на восьмидесятилетием юбилее Томаса Манна — как давно это было! — дирижировал оркестром, исполнявшим «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Куци, несмотря на доставленные Маннам волнения из-за романа с Эрикой, был последним старинным другом Кати. Его необыкновенное письмо, в котором он выражал соболезнования по поводу смерти Томаса Манна, Катя помнила всю оставшуюся жизнь.

А потом ушли из жизни оба лучших Катиных друга, о которых она безмерно горевала: ее лучшая подруга Молли Шенстоун и Клаус Прингсхайм. Молли умерла в 1967 году. «I must say, — писала Катя в письме Алену Шенстоуну, — the older I become the more I am missing dear Molly. She was the best, the most thoughtful friend I ever had. I certainly have not to complain about my children, but it is not the same thing»[203].

А пять лет спустя, 7 декабря 1972 года, умер Клаус Прингсхайм, брат-близнец, к которому с раннего детства она была очень привязана. Клаус был другом и братом в одном лице и к тому же доверенным лицом «отца»; он разделял леволиберальные взгляды своих бабушки с дедушкой, Хедвиг и Эрнста Дом. Его творчество никогда не пользовалось в Европе настоящим успехом. В отличие от Восточной Германии, которая, по крайней мере, открыла для него двери «Гевандхауса»[204], Федеративная Германия не дала ему после 1945 года даже шанса проявить на родине свое мастерство.

Никто не знал Катю лучше брата, любимого «Калешляйна», который всегда терпеливо выслушивал увещевания своей сестрицы, хотя обычно не следовал им. У женственного близнеца, «верного Клаусика», была потребность откровенно обо всем рассказывать ей, в том числе и о своих встречах с Густафом Грюндгенсом, о чем племянница вообще не должна была знать! «Ужасающее откровение! Хотя [Эрика] настолько презирает его[205], что вряд ли это может ее froisser[206]. Как-то раз Фридо пришлось писать сочинение на тему „Надо ли всем обо всем рассказывать?“. Разумеется, нет. Значит, и о твоем свидании с Г. Г. тоже».

Близнец прочитал это письмо, проигнорировал приказ тотчас сжечь его и принялся вместо этого вырезать газетные статьи, которые, по его мнению, могли вызвать интерес сестры панегирики Хрущеву всегда доставляли ей радость.

После смерти Клауса Прингсхайма Кате было уже не с кем откровенно и непринужденно обсуждать свои взгляды. «Так много теряешь, когда живешь так долго, — писала она Алисе фон Калер. — Со временем все сильнее ощущаешь свое одиночество. Дети, внуки, правнуки… сколь бы ни были они милы твоему сердцу, все равно они не смогут заменить твоих былых друзей, с кем тебе довелось делить и печаль, и радость».

Одна смерть сменяет другую. Вот уже нет и Отто Клемперера, старого друга близнецов, он умер в 1973 году. «Клемпи» жил в Цюрихе с 1954 года и очень часто вместе с дочерью Лоттой приходил в гости на Альтеландштрассе. Он был тяжело болен, жил под постоянной угрозой нервного и физического срыва, но всякий раз внезапно выздоравливал. «Несколько дней тому назад меня порадовал нежданный звонок Клемперера. А ведь мы, почитай, уже распрощались с ним, когда прочитали в прессе, что по состоянию здоровья ему пришлось отказаться от концертов в Лондоне. Оказалось, это было просто легкое недомогание. И он дал там восемь концертов, на которых дирижировал всеми симфониями Бетховена; его дочь, чьи глаза просто лучились от счастья, с радостью говорила мне, что он находится в блестящей форме. Когда вспоминаю, как он выглядел в клинике, где я его навещала в последнее время, мне в это не очень верится».

Катя хранила в памяти массу анекдотических историй, связанных с Клемперером. О том, например, как вместе с Эрикой он сидел как-то раз в фойе отеля, где хотел ознакомить ее со своим новым либретто, но оказалось, что он оставил его в номере. Пришлось дочери Лотте отправиться за ним. Потом Клемперер прочитал его вслух, Эрика пришла в восторг, и композитор, обещавший в ближайшее же время впервые исполнить этот опус в Санкт-Морице, исполнил его тут же… на фортепьяно в фойе гостиницы — к радости всех гостей.

Любой из рассказов Кати блистал остроумием, и только она могла так смешно рассказывать истории, приключавшиеся с Клемперером, которым (несмотря на приступы меланхолии, постоянно преследовавшие его и во время поездок по всему земному шару) в присутствии Кати овладевало почти такое же радостное чувство, как во время успешного выступления. Знаменитый дирижер с огромной любовью относился к близнецам Прингсхайм; с Клаусом его связывали давние тесные отношения — в начале века, в 1907–1908 годах, они сотрудничали в Пражском немецком театре. Дружба между Катей и «семейством Клемпи» — отцом с дочерью — не страдала от долгих разлук. Особенное участие и внимание Клемпереры оказывали Кате в последние месяцы тяжелой болезни Эрики. Катя, со своей стороны, тоже охотно помогала им. Она необычайно радовалась триумфальным турне друга по городам и весям разных стран, тщательно следила за всеми его выступлениями и страдала вместе с ним, когда нападавший на него «психоз» вынуждал его прерывать анонсированные концерты. Она считала великого, овеянного славой дирижера гением, отмеченным печатью смерти. Величественный и одновременно чудаковатый, он на склоне лет далеко превосходил по мастерству дирижирования даже Бруно Вальтера. «Наверное, я уже писала о необыкновенно прекрасном концерте Клемперера, который слушала в Люцерне вместе с младшими детьми. Концерт окончился, и, по настоянию дочери, я зашла в его артистическую комнату, строго охраняемую от посетителей; завидя меня, совершенно обессиленный маэстро внезапно преобразился, и его чудачествам не было конца и края».

По мнению Кати, в Клемперере счастливо сочетались несомненное величие и порою дерзкое сумасбродство, не лишенное, впрочем, чисто еврейской гордыни, временами коробившей Катю. «Вести о победоносном блицкриге [война Израиля против Египта в 1967 году] застали „Клемпи“ за пультом концертного зала, когда он исполнял Вторую симфонию Малера — как всегда великолепно и с грандиозным успехом. Наш друг был вне себя от счастья и гордости за неслыханные героические подвиги своего народа. Кстати, совсем недавно он вернулся в лоно церкви своих предков и теперь прилежно посещает синагогу и неукоснительно исполняет все обряды. Всякий раз, как я вижу его, он шлет тебе приветы».

К дочери Клемперера Лотте Катя тоже была привязана, о чем свидетельствуют подписи в конце писем: «Ваша доисторическая подруга» и «Миляйн». После смерти Клемперера она написала столь неожиданно осиротевшей юной даме письмо, в котором косвенно ссылалась на свою собственную судьбу: «О том, что означает для Вас эта потеря, я слишком хорошо представляю себе, ведь Вы столько лет самозабвенно дарили ему свою жизнь. И тем не менее! Вы еще достаточно молоды, чтобы устроить свою собственную жизнь. [Я же] — Бог мой, мне вот-вот стукнет девяносто! — всегда звалась, и по праву, его старшей подругой (или называла его моим юным другом)».