Точка опоры - Афанасий Лазаревич Коптелов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Судя по письмам матери, Марк исхудал, начал кашлять. Анюте об этом не сообщают, и он, брат, тоже промолчит, а то она, чего доброго, рискнет поехать домой. Там ее сразу упрячут в кутузку. Матери придется носить по три узелка к тюремному окошку.
Нет, нет. Ни в коем случае не сообщать. Пусть Анюта по-прежнему живет в Берлине. Понятно, тревожится за судьбу мужа и сестры. И за здоровье матери. Но что делать? В Германии для нее все же безопаснее. Если не выследят шпики да царская полиция не потребует выдать «преступницу».
Анюта осмотрительная. Сумеет вовремя скрыться, скажем, в Швейцарию… А подбодрить сестру необходимо. Но первым делом мать. Она всех с детских лет приучала к пунктуальности и отсюда так же, как, бывало, из сибирской ссылки, ждет от него писем в определенные дни. Считает часы, оставшиеся до прихода почтальона…
И на листок почтовой бумаги ложилась строка за строкой:
«Дорогая мамочка!.. Ужасно грустно было узнать, что дела наших так печальны! Милая моя, я не знаю уже, что тут и посоветовать. Не волнуйся, пожалуйста, чересчур, — вероятно, придирки к нашим со стороны прокуратуры представляют из себя последние попытки раздуть «дело» из ничего, и после неудачи этих попыток они должны будут их выпустить. Может быть, не бесполезно было бы тебе съездить в Петербург, если только здоровье позволяет, и пожаловаться там на такую невиданную вещь, как отсутствие допроса в течение шести месяцев. Это представляет из себя такой точно определенный и явно незаконный факт, что именно на него всего удобнее направить жалобу… Но есть, конечно, и соображения против поездки, результаты которой сомнительны, а волнения она причинит очень и очень немало. Тебе на месте виднее, стоит ли предпринимать что-нибудь подобное… Вот на отказ в свидании Маняши с Митей тоже следовало бы пожаловаться, потому что это, в самом деле, нечто из ряда вон выходящее…
Крепко, крепко обнимаю тебя, моя дорогая, и желаю быть бодрой и здоровой. Помнишь, когда меня держали, ты тоже представляла себе дело гораздо более серьезным и опасным, чем оно оказалось, а ведь по отношению к Маняше и Марку не может быть и сравнения никакого с моим делом! Что держат их столько, — это отчасти зависит, вероятно, от того, что арестованных масса и в деле все еще не могут хорошенько разобраться…
Еще раз целую тебя. Твой В. Ул.»
2
— Володя, смотри в окно! Вон, вон переходят улицу. Сюда направляются. Определенно — наши!
— Они!.. Грызуны!..
И Владимир Ильич так же, как когда-то в Шушенском, не успев надеть пиджак, бросился навстречу. За ним застучали по лестнице тонкие каблуки Надежды.
— Булку я сразу приметала!.. И по сердцу… будто электрическим током!
Гости уже успели войти в подъезд. Впереди полной, круглолицей и краснощекой, пышущей здоровьем дамы шел невысокий худощавый мужчина с маленькой, аккуратно подстриженной бородкой и крупными выпуклыми темнокарими глазами. По его смугловатому лицу разлилась безудержная улыбка, и он широко раскинул руки. Владимир Ильич, тоже с раскинутыми руками, метнулся к нему.
— Глебася!.. Дружище!..
— Володя!.. Здравствуй!..
Они обнялись и, похлопывая друг друга по спине, расцеловались.
А Зинаида Павловна, обняв подругу, закружилась с ней, словно в вихревом танце. Остановившись, они стали осыпать одна другую поцелуями, захлебываясь от горячего хохота.
— Зинушка, как я рада!.. Миленькая моя!.. Волжа-ночка!..
— И у меня сердце поет!.. Надюшенька!..
Они опять обнялись и закружились в тесном подъезде.
— Наконец-то приехали!.. Позволь, Наденька, и мне поздороваться, — Владимир Ильич обеими руками схватил полную, сильную руку гостьи. — А мы заждались… Тревожились… Думали: здоровы ли?
— Всякое было… — вздохнула Зинаида. — Глебушка в Тайге прихварывал…
— Извините, мы по-русски называем, — спохватился Кржижановский, выпуская руку Надежды Константиновны и снова повертываясь к Владимиру Ильичу. — И так громко… Это от радости. А у вас, вижу, и тут конспирация. Ты даже бороду подстриг, усы подкрутил.
— Так потребовалось для паспорта, — объяснил Владимир Ильич.
— Мы с трудом, с трудом вас отыскали, — звенела Зинаида Павловна. — Хорошо, что в Берлине раздобыли адрес в Штутгарт к издателю «Зари», тот встретил нас не особенно любезно, с какой-то настороженностью. Но все же направил сюда, к доктору Леману…
— Пойдемте, пойдемте, другари! — Владимир Ильич подхватил под руку Зинаиду Павловну и пропустил вперед Надежду с Глебом. — До нашей кышта. Мы здесь живем по-болгарски.
В тесной передней помог гостье снять пальто. Она говорила, заливаясь смехом и повертываясь то к Ильичу, то к мужу:
— Куда мы с тобой, Глебушка, попали? Как будем объясняться с болгарами? Я же — ни бум-бум.
— И я не бельмеса, — рассмеялся Кржижановский; приподнимаясь на цыпочки, повесил пальто на крючок простенькой вешалки.
— Ничего, другар Глебася! — Владимир Ильич хлопнул гостя по плечу, поклонился Зинаиде Павловне. — Ничего, другарка Зина! Как-нибудь. Я тоже исчерпал свой запас болгарского лексикона.
— Ну, а как же тебя, болгарин, звать-величать? — спросил Кржижановский. — И другарку как?
— Марица Йорданова! Прошу любить и жаловать! — представил жену Владимир Ильич и, прижимая руку к груди, полушутливо поклонился: — Доктор юриспруденции Йордан Йорданов из Софии к вашим услугам!..
— Йордан по отцу Костадинов, — добавила Надежда.
— Ой, как интересно! — вырвалось у Зинаиды Павловны. — Двое Константиновичей!
— Твои, Володя, клички… извиняюсь — псевдонимы нелегко пересчитать: пальцев на руках не хватит!
— Что ж поделаешь?.. Приходится из-за наших полицейских башибузуков.
— Небось еще какой-нибудь придумал?.. Хотя я тебя по стилю всегда узнаю. А все же?
— Письма подписываю: Иван Петров, иногда — Фрей.
— По секрету могу сказать, — снова вступила в разговор Надежда не без гордости за мужа, — скоро выйдет новый номер «Зари» со статьей, подписанной Н. Ленин. Не знаю только — Николай или Никита. А может — Никодим?
Владимир Ильич беззвучно смеялся. Кржижановский по-дружески тряхнул его за плечи:
— Конечно, Николай. По дедушке. Но, Володя, почему же все-таки Ленин?
— Не знаю… — Владимир Ильич пожал плечами. — Так уж получилось…
— Ведь никакой Лены у тебя среди родных нет. Да по имени родных и рискованно.
«Может, потому, что Плеханов — Волгин», — подумала Надежда, но промолчала о своей догадке.
— Будем знакомы! — шутливо сказала Зинаича Павловна. — Запомним новую фамилию.
И никто из троих не подозревал, что среди множества псевдонимов Владимира Ильича этот будет главным, громким и любимым не только друзьями и деятелями революции — пролетариями всех стран. Пройдет каких-то полтора десятка лет, и это имя революционным набатом зазвучит на весь мир,
