Точка опоры - Афанасий Лазаревич Коптелов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— У нас будет по-иному! — задорно воскликнул Глеб. — С песнями, с флагами! Так, Володя?
— Безусловно. Наш народ натерпелся от царизма, оберегающего фабрикантов да помещиков. Ведь не случайно центр революционного движения переместился к нам. Накопился гнев. И не только в промышленных районах крупных городов, но и среди деревенской бедноты. А схватка рабочих Обуховского завода? Это же была прямая политическая борьба в уличной битве. Настоящая баталия! Хотя у рабочих и не было ничего, кроме камней. Но и при этом они доказали, что являются грозной силой. А завтра у них будет оружие, и партия подготовит их, сплотит.
— Мы читали твою статью «Новое побоище». Узнали по стилю, — сказал Кржижановский. — Боевая статья. Только я бы назвал иначе. «Рукопашное сражение рабочих» — вот достойное заглавие.
— А давно ли дошел до вас пятый номер?
— Да еще летом. И в Тайге, у нас, и в Томске — все номера. Перед отъездом получили седьмой.
— Очень хорошо.
— А ты знаешь, что после этой баталии питерские рабочие выпустили листовку с призывом: «Долой самодержавие, долой царящий над нами произвол!»?
— Ты не привез? Жаль. Мы всех просим присылать каждый листок.
Усатый кельнер принес по высокой кружке светлого пенистого пива и эффектно опустил на толстые картонные подставки с надписью по кругу: «Kaiserbier».
Кржижановский первым отпил глоток, почмокал с удовольствием:
— Хотя и кайзеровское, а приятное, с легкой горчинкой.
— Что говорить, пивовары они на весь мир знаменитые, — напомнила Зинаида, но, когда отпила глоток, вскинула голову: — А все же сибирская медовуха лучше! Помнишь, Надя? Хотя ты ведь трезвенница.
— В Шушенском пробовала. Степановна угощала.
— С медовухи песни сразу запоешь. С одного стаканчика запляшешь!
— Песни хорошо бы! — Кржижановский отпил еще несколько глотков, пристукнул дном кружки по картонной подставке. — Жаль, Базиля нет.
— По русским песням, Глебася, и мы соскучились.
— Может, споем, Володя? Не здесь, понятно. Где-нибудь в лесу.
— Да не отыщется тут укромное место…
Положив монетки на стол, вышли из ресторана; по тропинке между садов направились в сторону буковой рощицы, видневшейся невдалеке.
Им то и дело встречались баварцы в лоснящихся от времени замшевых шортах, в кургузых шляпах с перышками тетерева на правой стороне тульи. Одни шли с пустыми фляжками из-под пива, другие возвращались с ружьями за плечами. Где-то впереди изредка гремели дуплеты. Удачливые охотники уже направлялись к ресторану, чтобы попировать «на крови». В их нарядных ягдташах болтались серенькие дрозды с коричневыми крапинками на груди, и Кржижановский указал насмешливыми глазами:
— Невелика дичина!.. Хотя наша перепелка еще меньше.
— Но перед отлетом с шушенских полей перепелка, Глебася, сплошной комочек жира!
— Этак они и воробья скоро посчитают за дичь! — засмеялась Кржижановская.
— Не смейтесь — у них есть фазаны. Красавцы! Чуть позднее спустятся даже в здешние сады… А я, знаете, часто вспоминаю, как в Теси Глеб вернулся с охоты. Это было еще в первый год ссылки до вашего, Зинаида Павловна, приезда. В тот день он привез вот такую, увесистую, — Владимир Ильич покачал руками, повернутыми ладонями вверх, — как речной валун, копалуху. Рябенькую, с красными бровями. Все любовались…
Припомнив, что это было при Эльвире Эрнестовне, Владимир Ильич умолк и глянул на друга: не разбередил ли его душевную рану?
На секунду задумался: доведется ли ему еще когда-нибудь побывать на охоте? Пострелять влет тетеревов?.. Пожалуй, только после победы…
Под ногами шуршали сухие листья, и некоторое время все шли молча, прислушиваясь к их минорному шелесту.
И вдруг Зинаида встрепенулась от радости:
— Смотрите — березка!
Тоненькая, грустная, нагая, рано обронившая все, до последнего листочка, березка сиротливо притулилась к угрюмому дубу, черная кора которого была исполосована трещинами, словно щеки древнего старика морщинами. Тонкие ветви березка, будто плакучая ива, приопустила к земле. Зинаида схватила ее за ветку, как за руку:
— Здравствуй, родная! И бодрись. Хотя тебе тут и невесело одной. И этот старый дядька подкинул тебе черноты в одежку. Но над головой у тебя все же солнышко.
И опять все заговорили о Сибири: на Думной горе у березок стволы белее: тронешь — на руке останется след, как от тончайшей пудры. Легкие шелушинки словно лебяжий пух. Зимой в солнечный денек их голые стволы на фоне синеватого снежного простора слепят глаза неповторимой белизной.
Кржижановский сказал:
— Трудновато было там. И морозы злющие, и снега глубокие, и слывет Сибирь тюрьмой без решеток, но там прошли молодые годы и вспомнить есть что. Верно, Володя?
— Да. Например, нашу Журавлиную горку.
— Вот-вот. Какая даль открывается с нее! До самых Саян!
— А помнишь, Глебася, осеннее пиршество красок? Золотистые березы, огненные осинки, багровая рябина… А в небе высоко-высоко кружатся журавли, сбиваются в стаю для отлета. Роняют на землю звонкое и грустное: курлы, курлы.
— В тебе заговорил поэт!
— Издалека все кажется прекраснее. А мы здесь соскучились по всему родному, что с детства, с молодости вошло глубоко в сердце.
Они шли и шли по тропинке, перебивая друг друга: «А помнишь?.. Помнишь, пели вечерком?..» Посматривали по сторонам, но укромной полянки, где можно было бы расположиться кружком и спеть что-нибудь любимое, будоражащее душу, так и не отыскали.
4
На следующий день Кржижановские пришли после обеда. Зина, словно при первой встрече, обняла подругу изо всей силы:
— Ой да и соскучилась же я по тебе, Надюшка!
— И я по тебе не меньше… Да ты кости мне поломаешь! Силушки-то у тебя — на пятерых с избытком! Даже дух захватило…
— Чтобы помнила подружку!
Высвободившись, Надя шевельнула занемевшими плечами и так же, как вчера, окинула гостью восторженным взглядом:
— Ты там в своей Тайге стала еще круглее. Настоящая сдобная Булочка!
— Ну что ты. Я похудела. Смотри, — Зина обеими руками подергала платье на боках. — Висит, как на колу!
Надя расхохоталась, шлепнула подругу по плечу. Та продолжала:
— Что, скажешь, неправда?.. И не Булка я теперь. Запомни — Ланиха!
— В самом деле, похожа на сытую лань. — Надя провела пальцами по ложбинке на широкой спине Зины. — Я рада за тебя. Но…
— По-твоему, и Ланиха не годится? Тогда зови меня в письмах… Ну, хотя бы Улиткой.
— Ладно. Улиткой так Улиткой.
Им никто не мешал. Глеб и Мартов ушли навестить Потресова, только что вернувшегося из какого-то маленького итальянского городка, где он лечился
