Кентерберийские рассказы. Переложение поэмы Джеффри Чосера - Питер Акройд

Царь внимательно выслушал все, что рассказал ему рыцарь. Он понял его наставления и советы и с радостью в душе вернулся в пиршественный зал, а конскую уздечку отнесли в башню. Сам же конь куда-то исчез. Не знаю, как и куда. Не могу больше ничего об этом сказать. Я знаю лишь, что Чингисхан всю ночь напролет пировал со своей знатью, пока не наступил рассвет следующего дня.

Часть вторая

На пирующих уже начал сходить сон – эта добрая нянька пищеварения и аппетита. Сын Ночи Гипнос напомнил им, что после тяжких трудов и после обильных возлияний положено отдохнуть. Он поцеловал каждого из них, сам зевнул и всем велел улечься спать. Кровь в их жилах сделалась густой и тяжелой. «Берегите свою кровь, – сказал он, – она ведь – друг природы». Теперь и они все принялись зевать, поблагодарили его за совет и отправились на покой. Ничего лучшего нельзя было придумать.

Я не стану описывать их сновидения. Они ведь много выпили, а пьяным всегда снится бессмыслица. Они проспали до девяти часов утра – все, кроме Канаки. Она поступила благоразумно, как все женщины, и удалилась в опочивальню рано, впрочем, не забыв поблагодарить и благословить отца. Ей не хотелось выглядеть наутро больной и бледной – она желала сохранить свежесть и бодрость. Она успела выспаться, а пробудилась рано. Открыв глаза, сразу же вспомнила о кольце и о волшебном зеркале и так разволновалась, что у нее двадцать раз переменился цвет лица. Ей даже во сне привиделось это зеркало – так поразило оно ее воображение. И вот, еще до наступления рассвета, Канака позвала свою гувернантку и объявила ей, что желает поскорее одеться. Старая карга, мнившая себя если не умнее, то уж никак не глупее своей госпожи, поспешно отвечала:

«Да куда же вы пойдете, моя госпожа, когда все остальные еще спят?»

«Но я желаю встать! Я уже выспалась. Я хочу прогуляться и подышать свежим воздухом».

Тогда гувернантка хлопнула в ладоши и кликнула дюжину служанок, чтобы те одели и нарядили царевну. И вот Канака поднялась с постели, сияющая и румяная, как само солнышко. Светило поднялось в созвездие Овна, воздух уже нагрелся, и царевна радостно вышла из дворца. Она оделась нарядно, по-весеннему, и стала прогуливаться в сопровождении пяти или шести своих прислужниц, наслаждаясь ароматным воздухом раннего утра. Они все вместе прохаживались по просторным дорожкам зеленого парка.

Из-за тумана, поднимавшегося над влажной землей, солнце казалось расплывчатым, розовым, огромным шаром; все дамы радовались, наблюдая такое красивое зрелище. Была чудесная пора года. Прекрасное утро. Запели птицы. И когда они запели, Канака стала понимать все, о чем они поют. Нота за нотой, она следовала за словами их песен. Я ведь забыл вам сказать – перед выходом из дворца она надела на палец то самое кольцо.

Никому не нравится слушать длинные рассказы непонятно о чем или чересчур затянутые истории. Они нагоняют сон. У слушателей кончается терпение. Повествование лишается смысла. Итак, не тратя больше слов, я расскажу, чем закончилась эта прогулка по парку.

Канака, продолжая свою приятную прогулку, вдруг очутилась перед мертвым, высохшим деревом, белым, как мел. В его ветвях сидела соколица и так пронзительно кричала, что весь лес оглашался ее криками. Она так сильно била себя крыльями, что по белому стволу дерева струилась алая кровь. Птица не прекращала жалобно стенать и клевать свою грудь. Ни один дикий зверь, ни один тигр не оказался бы столь жесток, чтобы не пожалеть ее. Вместе с птицей плакали бы все лесные животные, если бы способны были лить слезы. Никто еще не видал такой прекрасной соколицы – с таким нарядным опереньем, такой благородной натуры. Наверное, это была перелетная соколица из какой-нибудь далекой страны; она сидела на ветке, но уже потеряла столько крови, что еще немного – и лишилась бы сознания. Тогда бы она просто свалилась с дерева.

А прекрасная царевна Канака, на пальце которой было волшебное кольцо, понимала все речи соколицы. Она могла теперь не только слушать, но и отвечать ей на соколином языке. Ее наполнила такая жалость к страдалице, что она сама чуть не умерла от горя. Торопливо подбежав к дереву, где сидела соколица, она расстелила пошире свою юбку – на тот случай, если птица, обескровев, упадет вниз. Так Канака простояла довольно долго, не говоря ни слова, а потом заговорила:

«Скажи мне, какова причина твоих страданий? Ты ведь терпишь адские муки, я вижу. Отчего? Ты скорбишь о чьей-то смерти? Или об утраченной любви? Есть ведь только эти две причины, чтобы так сильно убиваться. Ни одно другое горе с ними не сравнится. Раз ты причиняешь себе такую боль, значит, тебя принуждает к этому страх или ярость. Я же вижу: никто тебя не преследует. Пожалей же себя саму. Ради бога, расскажи мне все. Как тебе помочь? Я еще никогда не видела ни птицы, ни зверя, что наносили бы себе такой вред. Ты и меня убиваешь своей печалью. Мне очень жаль тебя. Умоляю тебя, пожалуйста, спустись с дерева. Я – дочь благородного царя. Если я узнаю причину твоего несчастья, я попробую облегчить твои страдания, насколько смогу. Если только это окажется в моей власти, то, с Божьей помощью, я помогу тебе исцелиться от печали до наступления следующей ночи. Подожди-ка. Я сейчас поищу для тебя целебные травки, чтобы залечить твои раны».

Услыхав слова царевны, соколица издала еще более жалобный крик, чем прежде. Она рухнула с ветки, упала на землю и осталась лежать недвижима, как камень. Канака взяла птицу к себе на колени и стала легонько поглаживать ее, пока та не очнулась. Придя в сознание, соколица заговорила с царевной на своем птичьем языке:

«Верно говорят, что в добром сердце легко рождается жалость. Это ведь так естественно – ощущать чужое горе как свое. Все мы такое испытывали. Все мы об этом читали. Доброе сердце проявляет доброту. Я прекрасно вижу, милая Канака, что ты сочувствуешь моей беде. Прекрасная принцесса, природа наделила тебя даром сострадания, оно – одна из главных твоих душевных качеств. Ты образец женской доброты. Я даже не надеюсь, что мне когда-нибудь полегчает, но из уважения к твоему доброму сердцу я все тебе расскажу. Быть может, моя беда послужит примером и предостережением для других. Как говорится, побей собаку – и льва отвадишь. Поэтому, пока в моем тельце еще теплится жизнь, я открою тебе всю правду».

Пока птица говорила, царевна обливалась слезами; она так жалобно плакала, что соколица призвала ее успокоиться и прекратить свои всхлипывания. А потом со вздохом начала рассказ:

«Я родилась – да будет проклят день моего рождения! – и выросла на серой мраморной скале. Меня растили в такой холе, что ничто в мире не печалило меня. Я не ведала никакого горя, пока впервые не воспарила в небесную высь. Неподалеку от меня жил сокол – самец моего же птичьего роду-племени. Он казался благородным и честным, на самом же деле был коварен и двуличен. Своими веселыми и скромными повадками он всех дурачил; он всегда и всем стремился угодить. Кто бы догадался, что все это – притворство? Как говорится среди нас, птиц, он просто красил себе перья. Он был подобен змее, затаившейся среди ароматных цветов и готовой в любой миг ужалить, укусить. Он был лицемером в любви: улыбался и кланялся, соблюдал все правила и обычаи куртуазного вежества. Как под надгробьем, красиво высеченным из блестящего белого мрамора, прячется гниющий труп, – так и под личиной этого притворщика таился обман. Все в нем было внешнее, показное. Одному только дьяволу известна была его подлинная натура. Он плакался мне в перышки. Он вечно сетовал на печальную участь влюбленного. Он ухаживал за мной год за годом, пока наконец я не смягчилась. У меня слишком нежное сердце. Я чересчур доверчива. Конечно, я ничего не знала о его коварстве и даже испугалась, как бы он не погиб от любви. Я заставила его принести торжественную клятву. Я согласилась отдать ему свою любовь при условии, что моя честь и мое доброе имя останутся незапятнанными; я желала оставаться безукоризненной – и в частной жизни, и на людях. Итак, я отдала ему свое сердце, все свои надежды. Я думала, что он это заслужил. Когда он тоже дал клятву относиться ко мне с уважением, я приняла его как своего верного возлюбленного.

Но есть такая поговорка – древняя, как сама истина: „Честный человек и вор даже мыслят по-разному“. Когда этот сокол, эта лживая птица, увидел, что завоевал меня и пленил мое любящее сердце, он благодарно пал передо мной на колени. Верность была чужда ему так же, как тигру. Он стал клясться, что никогда еще не был так счастлив. Он говорил, что радуется больше, чем Ясон или троянец Парис. Ясон? К чему о нем вспоминать? Эта птица больше походила на Ламеха, который, если верить старинным книгам, был первым двоеженцем. С сотворения мира никто – ни один человек, из живых и мертвых, – не мог бы превзойти этого сокола подлостью. Он был искуснейшим притворщиком в целом свете. Все прочие мошенники не достойны были даже того, чтобы развязать ему сандалии! Он был князем вероломства. Нужно было видеть и слышать, как он тысячу раз благодарил меня.