Город грешных желаний - Елена Арсеньева

…Хмель исчез, будто и не было его. Незадачливые палачи ринулись к воде и принялись вглядываться в непроницаемую глубину.

Темная вода рокотала неумолчным шепотом, и сперва Паоло только слушал ее, не различая ничего в этой огромной пустоте, полной зыбящихся форм. На миг почудились вдруг очертания большой черной гондолы, невесомо скользящей по мрачным волнам, силуэт баркайоло, застывшие очертания пассажира — в чем-то белом… в белом покрывале?! Тьфу, черт, эти разговоры о язычниках — истинное бесовство! Паоло перекрестился разок-другой — и теперь видел только темноту и ночь.

Мало-помалу глаза привыкли и начали различать внутреннее движение моря: то вынырнувший гребень мелкой волны, то хребет широко расплывшегося волнения, то гладкую поверхность спокойных глубин, то, наконец, воронку водоворота, захватившего в себя какой-то далекий отблеск, искру, белую, вдруг вскипевшую волну… Но это было не то, все не то!

— На дно? — робко предположил Паоло.

— Ах, если бы! — чуть не взрыдал Лука. — Но тут знаешь какое течение? И тех, что с камнями, уволакивает, не то что… А ну как всплывет? Что скажет начальник тюрьмы? Сразу поймет, что мы не привязали груз! И пропали мы тогда, говорю тебе — пропали! А ну тащи фонари поближе к воде, может, увидим?

«И что ты будешь делать, если увидишь? — едва не спросил Паоло. — Нырять, что ли, за ней, чтобы опять потом сбросить? Но я в воду не полезу, ой нет!» Он перекрестился. Конечно, подводное течение здесь необычай но сильное и трупы все уволакивает в открытое море, потому и выбрали это место для «кладбища», а ну какой-нибудь упорный покойник задержался — и стоит теперь на дне по стойке «смирно», воздев объеденные рыбами руки, готовый сцапать всякого, кто неосторожно сунется вниз?!

— Вижу! Вижу! — заорал Лука, бросаясь по берегу. — Вон она! Всплыла! Смотри! Да смотри же! Видишь?

Паоло так старался увидеть, что едва сам в воду не свалился.

Два или три раза луна освобождалась от облаков, и ее длинный трепещущий столб казался погребальным светильником, зажженным среди ниспадающих драпировок в черном убранстве некоего гигантского катафалка. И наконец старание Паоло было вознаграждено: среди черных, маслянистых провалов волн он различил некий белый купол, напоминающий округлое, студенистое тело большой медузы… но это была не медуза!

— Покрывало! Ее покрывало! — взвизгнул он. — Упала на отмель, и это ее покрывало всплыло!

Его вдруг разобрал такой азарт, что он едва не кинулся в канал на радостях, позабыв свои страхи. Лука едва успел поймать его за полу:

— Куда? Не надо. Мы ее камнями, камнями сейчас.

Он трусцой побежал к корзине, схватил два-три камня поменьше. Паоло смотрел, не понимая. Лука нацелился и принялся довольно метко кидать каменюги в белый пузырь, клубившийся под водой.

Только теперь до Паоло дошло, что Лука решил засыпать тело камнями там, где оно лежит. Ну что ж, хорошее дело! Он тоже набрал охапку, тоже принялся кидать, безудержно радуясь, когда его бросок попадал в цель, и безмерно огорчаясь, когда мазал.

Корзина опустела чуть не наполовину, однако дело оказалось слажено на совесть: белого пузыря было не видно. Теперь тело надежно похоронено, никакая сила не заставит его всплыть!

— Ну, довольно! — тяжело отдуваясь, сказал наконец Лука. — Лучше и не сделаешь. Слава господу, что увидели покрывало. Развязалось оно, что ли?

Паоло знал доподлинно: не может развязаться то, что и завязано не было. Конечно, его оплошка… но это ведь еще как поглядеть! Кабы оказался он столь же усерден в завязывании, как Лука, никогда б они не углядели тело в такой тьме! Его так и подмывало похвалиться перед Лукой, однако благоразумие взяло верх. Да старик изведет его за это незавязанное покрывало! Триста раз припомнит! Нет, уж лучше молчать. А пока он сам не додумался, в чем здесь дело, надо как-то похитрее направить его мысли в другом направлении.

— Да плюнь ты на это покрывало, — сказал он сердито. — Вот чего я не пойму: как же она в воду-то скатилась?! Ведь лежала далеко от края. Не ветром же сдуло, в самом-то деле?

— Да что же тут непонятного? — Лука смотрел на него, как на последнего stupido. — Ветер! Да при чем тут ветер?! Это все его, его проделки!

— Чьи? — свел брови Паоло, озираясь: а что, разве здесь был кто-то третий?

— Да этого Харона, чьи же еще! — теряя терпение от его непонятливости, выкрикнул Лука.

Харона? Ну да… это уж Лука хватил! Паоло в сомнении покачал головой, а потом вспомнил, как плясали ступеньки, перебрасывая с одной на другую тело узницы, и подумал, что Лука, пожалуй, прав: этот язычник-баркайоло просто-напросто устал ждать, пока они напьются, ну и украл у них из-под носа своего пассажира. Что ж, счастливого плавания по Ахеронту!

16. Спасение

…И как тогда, давным-давно, пришлось все забыть, чтобы когда-нибудь вспомнить, так теперь необходимо было притвориться мертвой, чтобы остаться в живых. Впрочем, оцепенение, охватившее ум и тело Троянды, были и впрямь сродни оцепенению умирающего человека. Потрясение, испытанное ею, оказалось слишком сильным. Вытерпеть все это враз не могли ни мозг, ни тело, и она погрузилась в спасительное полубесчувствие, некий летаргус наяву, все больше и больше подчинявший себе все ее существо, но дольше всех чувств билось, жило в ее душе и мыслях изумление.

Ну, Цецилия Феррари… Уж, казалось бы, Троянда успела досконально изучить ее, все вызнать о ее коварных проделках, подсказанных в равной степени утонченным умом и изощренным тщеславием!..

Цецилию считали в монастыре (особенно в Нижнем) святой, да и она сама себя ею мнила и с упоением исполняла эту роль. Молясь, она впадала в притворную экзальтацию, вскрикивала, как будто под воздействием сверхъестественной силы… Когда ее окликали, она, погрузясь в созерцание чего-то незримого своим собеседникам, восклицала: «О диво! О слава! О прелести рая! Мне ли являетесь вы!» — и, конечно, не сразу отвечала на зов, заставляя собравшихся пугаться, умиляться, восторгаться…

В конце концов она взялась за исполнение обязанностей священника и теперь сама служила мессу и внушала послушницам, что они должны считать ее папессой. Даже, согласно известному ватиканскому обычаю, давала им целовать свою туфлю. И при выезде из ворот монастыря требовала, чтобы самые молодые и красивые сестры шли перед ней процессией и, склоняясь, пели: «Те, Deum, laudamus, te, Cecilia, veneramur!»

А с некоторых пор она полюбила рассказывать, что мать родила ее безболезненно, с травинкой в устах, желая этим показать, что при самом начале жизни ей было, суждено питаться растениями, а других кормить более существенными яствами. И верно: никто никогда не видел, чтобы она ела мясо. Кроме Троянды… но за последний год та оказалась посвященной во многие секреты Цецилии! Она, например, знала, что, желая прослыть пророчицей, получающей непосредственно от бога свои откровения, аббатиса позади исповедальни устроила себе потайную комнатку, подслушивала исповеди, а потом, спустя некоторое время, как будто охваченная святым вдохновением, обличала эти жалкие секреты и ничтожные прегрешения. Сестры не сомневались, что ее посещают святые и блаженные, что она ведет с ними беседы по ночам… но никто, кроме Троянды, ставшей наперсницей и доверенным лицом аббатисы, не знал, что эти «роли» кощунственно играют ее любовники, проникавшие в монастырь тайным ходом. Ход этот вел в так называемую келью искушений, столь памятную Троянде. Этим ходом проник к безмятежной Дарий «инкуб» Аретино. Этим ходом прошла она сама, чтобы, изображая суккубу, соблазнить молодого прелата. Этим ходом явились и зрители… чтобы посмотреть трагикомедию под названием «Искушение святого Гвидо».