Город грешных желаний - Елена Арсеньева

— Да она просто бесноватая! Вот чего, спрашивается, орет? Всех на корабле перебудит!

— Ну подумаешь, большое дело! Как пробудятся, так и снова уснут.

— Уснут? Жди! Да они тебя за борт выкинут вместе с твоей… этой… Знаешь же: баба на корабле — жди беды.

— Знаю. Так ведь это ежели в море, при плавании. А мы, чай, еще на причале. Неужто не видал, скольких девок на соседние суда приводят — и ничего, пока еще ни одно не потонуло и на части не развалилось, хоть и качаются из стороны в сторону, как при шторме.

— Качаются? Это почему ж?

— Да потому, высокомудрый Прокопий свет Иванович, что каждый матрос со своей девкой его раскачивает, а ежели все враз?..

— Не скоромничай, Васятка! Не смей! Вот скажу брату Григорию, как ты…

— Ох, ох, ох, держите, спасите, ну я прямо-таки весь трусюся с перепугу! Думаешь, Гриня наш куда пошел?

— Как это — куда? Искать, где живет тот синьор, который нам должен помочь. А куда еще?

— Ну, днем, не стану спорить, он его и впрямь искал. А сейчас, готов биться об заклад, Гриня изо всей мочи раскачивает какую-нибудь тратторию вместе с самой горячей девкой, которую только смог отыскать! Брат твой еще не скоро в монахи запишется, помяни мое слово! Не то что ты, головастик.

— Я не пойду в монахи. С чего ты взял?

— Не пойдешь? Да ну? Вот уж не могу поверить, что и ты будешь по ночам свою избу раскачивать, да так, что стропила перекосятся!

— Тьфу! Тьфу! Богомерзкий язык у тебя, Васятка! Это все она, она тебя побуждает меня забижать. Вот скажу Грине — будешь тогда знать.

— Святые угодники! До чего ж ты мне надоел, нудила! Всю душу изгрыз. Знал бы, что меня ждет, не трогал бы этой девки.

— А я тебе говорил! Говорил или нет?!

— Говорил, говорил, черт да Гаврил! Ну что мне теперь делать? В море кинуть ее, что ли?

— Ну… в море! В море-то зачем?! Давай свезем туда, где взяли, — и вся недолга.

— Недолга?! Сейчас-то уж за полночь, а против ветра грести?! Тебе хорошо, ты-то не на веслах. Да и где тебе с твоими-то силенками… Нет, Прокопий, делай со мной что хошь: хошь режь, хошь ешь, а назад я не поплыву. Корабь — вон он, рукой подать. Подымем девку на борт…

— Не боишься, что за докуку Гриня с тебя голову снимет, как увидит?

— Снимет, думаешь?.. А черт его знает, может, и снимет. А я вот что сделаю. Я ему на глаза и попадаться не стану. Кинем девку в его каюту, пускай он ее увидит — и сам решает, чего делать. Захочет спросить, кто да откудова, — и спросит…

— Да балда ты, Васятка. Она вон в бесчувствии как была, так и есть — ну что у такой спросишь?! Ох, втравил ты нас… втравил! Ну да ладно. Чего уж теперь. Снявши голову, по волосам не плачут. Вот и трап. Подымай ее, неси в Гринину каюту. И то правда: пускай что хочет, то с ней и делает!

Голоса наконец умолкли, а море вдруг стало деревянным. Это поразило Троянду настолько, что она заставила себя прорваться сквозь туман беспамятства и потрогала неподвижную волну рукой.

Да нет! Это не волна. Это пол, деревянный пол, какого Троянда не видела уже много лет, с самого детства Здесь, в Венеции, полы все каменные да мраморные, ледяные, а этот… нет, не сказать, что он теплый, а все же сидеть на нем куда приятнее, чем на стылом камне, хотя дрожь так и бьет. Однако тепло откуда-то шло, Троянда ощущала его легкое веяние.

Она приподнялась, огляделась. Ничего толком и не увидела: помещение было погружено во тьму, рассеиваемую лишь слабым огонечком лампадки в углу, однако удалось сообразить, что источник тепла — чан, стоявший неподалеку.

Не думая, только ощущая всем телом потребность как можно скорее согреться, унять дрожь, то и дело пронзавшую судорогами мокрое, замерзшее тело, Троянда поползла к чану и прижалась к нему, как в детстве прижималась, придя с мороза, к натопленной печке.

О, как хорошо, как хорошо! Вот счастье! Если бы еще не чесались слипшиеся соленые волосы, не саднила царапина на виске, разъеденная морской водой. В голове у Троянды все колыхалось и раскачивалось, однако невероятным усилием воли ей удалось сцепить непослушные мысли в довольно-таки связную цепочку: в такие чаны обычно наливают воду; этот чан теплый, потому что в нем горячая вода; нет лучше способа согреться, чем забраться в горячую воду.

Однако додуматься — это было еще полдела. Куда труднее оказалось содрать с себя лохмотья рубахи и залезть в этот чан! С превеликим трудом Троянде удалось наконец забросить тело в горячую, блаженно-горячую влагу. Она сразу погрузилась с головой и подумала, что, если бы вода в лагуне была такой теплой, она не спешила бы выбираться на берег! Едва шевеля руками, Троянда разобрала слипшиеся пряди и принялась вяло водить руками по телу, смывая соль и боль. Как по волшебству, перестал ныть висок, тяжесть не ушла из головы, но это была тяжесть не беспамятства, а сонливости, приятная тяжесть… и Троянда, поудобнее умостив голову на бортике, погрузилась в сон с таким же безоглядным наслаждением, как давеча погружалась в эту восхитительную горячую воду.

Не повезло — ну что ж, бывает, что не повезет! Дом Григорий, конечно, нашел — никакого труда не составило его найти, этот дворец с таким количеством окон, что сосчитать их смог бы только Прокопий, а у Григория для этого не хватило пальцев на руках и ногах. И самого синьора удалось увидеть Григорию: высокий дородный мужчина появился на террасе в багряных златотканых одеяниях — ни дать ни взять с картин этого их великого Тициана, коими, чудилось, была увешана вся Венеция! — и водрузил свою важную персону в гондолу, изукрашенную столь пышно и ярко, словно ей предстояло везти по меньшей мере великого князя. Григорий оживился, развернул свою лодчонку: куда бы ни поплыл синьор, он непременно где-нибудь высадится на берег, и дело только за тем, чтобы не отстать от него и успеть перехватить. Хотя Григорий, конечно, понимал: дело его из таких, о каком не крикнешь запросто, во всеуслышание, оно требует тайного, обстоятельного разговора, да и потом, ежели удастся уговорить синьора, еще сколько-то времени минует, прежде чем деньги попадут по назначению… Но он решил не отягощать себе душу сомнениями и не волноваться загодя. Пока что наиважнее всего — предстать перед синьором и заставить выслушать себя. Да… как бы и впрямь не пришлось заставлять!..

Григорий приналег на весла, чтобы не отстать от сверкающей гондолы, как вдруг на террасу выскочили какие-то женщины, принялись вопить, махать руками. Из-за дальности расстояния Григорий не мог понять, в чем тут дело, только и долетело до него одно слово, которое повторялось чаще других: «Сбежала!.. Сбежала!..» — а больше ничего он не понял. Зато понял синьор. Его гондола вмиг воротилась, он выскочил на ступеньки и опрометыо ринулся в дом, имея при этом вид весьма угрюмый.