Хвала и слава. Книга третья - Ярослав Ивашкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эти мальчишки в подворотне напомнили Бесядовской о племяннике Януша. Она повторяла про себя слова его последнего письма.
Идя по Брацкой, а потом по Мокотовской до самой площади Спасителя, она не могла сдержать потока воспоминаний, который все время возвращал ее думы к Алеку. Она видела его в детстве и отрочестве, видела его в последние перед войной годы.
Тогда она не была довольна своим любимцем. Его снобизм и страсть к охоте, наконец, эта художественная школа — все это не нравилось панне Текле. Она винила Марысю Билинскую за то, что та не требовала от своего единственного сына вести более уравновешенный образ жизни. Она стала думать о Януше. Он тоже мог бы побольше внимания уделять племяннику.
О Януше она всегда думала как о живом человеке, который просто засел в своем Коморове и не желает приезжать в Варшаву.
«Где уж там было ему выкроить время для Алека, — вздохнула она. — Эта Зося не оставляла ему и минутки свободной…»
Впрочем, о живой Зосе она не думала. Последняя фраза была скорее огромным мысленным сокращением, она означала, что вся жизнь Януша после смерти Зоей (на которой он и женился-то непонятно почему) сложилась так, что в ней совсем не было места для забот об Алеке.
Панна Текла так глубоко задумалась надо всем этим, так затосковала вдруг о «маленьком» Билинском, что зазевалась и прошла ворота дома, во дворе которого был флигель, служивший теперь приютом для старцев.
Ей пришлось возвращаться назад.
В богадельне ее прекрасно знали и тотчас же пропустили, хотя в эту пору никого не пускали. Невзрачная особа в белом чепце, которая сидела в дежурке, улыбнулась панне Текле, показав бескровные десны.
— Наш пан Станислав, — проговорила она, — сегодня что-то совсем плох. Даже с постели встать не хочет.
Панна Текла удивилась.
— Ой-ой-ой, да что же это с ним стряслось? — не рассчитывая на ответ, спросила она.
Станислав пользовался исключительными привилегиями, у него была своя отдельная, крохотная, как клетка, комнатушка.
Когда панна Текла вошла к нему, он неприветливо взглянул на нее из-под кустистых бровей. Она поняла, что ему плохо.
— Как у вас брови-то отросли, — сказала она, поздоровавшись. — С чего бы это?
— Да такова уж, видать, натура, — ворчливо ответил старый слуга.
Панна Текла догадалась, что прежде Станислав подбривал брови. Он, вероятно, считал, что у лакея, воспитанного на английский манер, не должно быть над глазами торчащих мочалок.
— Вы теперь вылитый Пилсудский, — добавила панна Текла, усаживаясь на табурет.
— Тьфу! — сплюнул Станислав. — Вы что, другого ничего придумать не могли?
— А что, вам Пилсудский не нравится?
И панна Текла, не находя другой темы, продолжала разговор в том же тоне:
— Не было бы Пилсудского — не попали бы мы в такую переделку…
В том, что говорил старый лакей, слышалось не столько сожаление о разгромленной армии, сколько воспоминание о трагической смерти сына. Панна Текла снова представила себе все подробности этой смерти, и в сердце ее зашевелилась неприязнь к Янушу: зачем только он вмешивался в «такие дела»? Сама того не желая, она винила Станислава за то, что тот затронул эту тему, и, пожалуй, скорее стремясь отомстить ему, нежели желая уйти от этого разговора, она спросила:
— Как вы себя чувствуете, пан Станислав?
— А как я себя должен чувствовать? — беспокойно заворочался на постели старик. — Каждая косточка у меня болит. Посмотрите-ка на мои лапы.
Он вытащил из-под серого одеяла свои старческие руки и показал их панне Текле. Они были изуродованы артритом.
— А ноги! Ломота в них — словно кошки скребутся. Находились, натоптались по графским-то салонам…
В глазах Станислава зажглись злые огоньки. Панне Текле стало жаль старика: должно быть, он очень страдает, раз уж говорит так. Ведь смысл жизни их обоих был в службе. Она решила и успокоить и хоть как-то порадовать его.
— Вы были хорошим слугой, пан Станислав. Нам в других домах завидовали.
— Завидовали, завидовали! — фыркал больной дед. — Было чему завидовать! Верно, я был хорошим слугой, лакеем. Прыгал как собачонка на задних лапках. И больше ничего.
Панна Текла почувствовала себя задетой.
— А кем бы вы еще хотели быть?
Станислав не отвечал. Он нетерпеливо пошевельнулся, и это, видно, причинило ему боль — он застонал. Вытащил из-под подушки жестяную коробочку с табаком и бумагой и принялся скручивать цигарку.
— А у вас-то что было в жизни, панна Текла? — вдруг спросил он, внимательно взглянув на Бесядовскую из-под нависших бровей. — Что у вас было? Скандалили со мной из-за каждого пустяка, из-за каждой рюмки вина… Чистые скатерти мне приходилось прямо-таки выдирать у вас. И что же за это? Ничего ни у вас, ни для вас…
— У них у самих тоже ничего уже нет, — пробовала защищать своих благодетелей Текла.
— Так ведь было же, — ядовито процедил Вевюрский.
Злость выливалась из него, как вода из дырявого бурдюка. Панна Текла знала его, знала, что он вообще злюка и ипохондрик. Но на этот раз в нем говорило не просто раздражение. Эта злоба рождалась где-то в глубинах его души и зажигала его глаза страстью.
Панна Текла вздохнула.
— А вы не помните, как на Украине было? Как бывало-то? Лягут они спать, покой дома, а над садом стоит луна, словно мельничное колесо, и такая всюду тишина. Вокруг тишина и на душе тишина. Помните, пан Станислав?
— Ну как же, помню! Ноги болят, и серебро надо чистить, где уж там на луну пялиться…
— Но вы пялились, пялились, — ласково засмеялась панна Текла, вспомнив теплые летние ночи. — А откуда же Янек-то взялся бы, коли не было бы лунной ночи?
Станислав сел на постели. Он был разгневан.
— Янек совсем не оттуда, — сказал он резко. — Янек из Варшавы. И смерть ему суждена была в Варшаве, — добавил он. Рука, державшая цигарку, заметно дрожала.
Панна Текла пыталась успокоить его.
— Каждому свое, не всем одна судьба на свете…
— А в конце концов всех ждет одно и то же, — проговорил, словно бы уже немного остывая, Станислав. — Вес кончается одинаково. Закопают и песком засыплют.
На глазах Станислава показались слезы. Текла никогда не видела его плачущим.
— Всем одно и то же на роду написано, — почти шепотом повторил он, снова откинувшись на низкую подушечку.
Текле он показался очень бледным. Щеки у него еще больше впали, глубокие морщины протянулись от носа к уголкам рта.
Она попробовала начать с другого конца.
— А ксендз заходит сюда? — спросила она.
Станислав снова беспокойно зашевелился. Посмотрел на Теклу так, словно хотел, чтобы она как можно скорее оставила его в покое.
— А на что мне ксендз? Мой Янек отправился на тот свет без попов…
— Я всегда с грустью думаю об этом, — кивнула панна Текла. — Сколько их так гибнет!
— Погибают бессмысленно.
— Нет, нет, не бессмысленно, — громко запротестовала панна Текла. — Они умирают ради всех нас.
— Нам-то какая от этого польза?
Станислав прикрыл глаза. Он был сыт по горло этим разговором.
Но панна Текла непременно хотела оставить последнее слово за собой.
— А впрочем, мы ведь не знаем, какова их последняя минута. Если они достаточно искренне раскаиваются в своих грехах…
Станислав лежал с закрытыми глазами. Заговорил он очень тихо:
— А какие ж у него там были грехи? Смолоду он был такой, как все. Тихий какой-то, учиться не очень хотел, но послушный был: «сейчас, отец» или «хорошо, папочка». Только потом пошел зачем-то на этот Шленск. «Восстание, — говорит, — восстание». Вечно у них в голове одни восстания… И к коммуне пристал.
— Ты рад был, — панна Текла неожиданно перешла на «ты», — ты рад был, когда его в кутузку посадили?
— А, не думал я, что он выскочит оттуда. Думал, несколько лет посидит, а выйдет — поумнее будет. Глупый был, всегда совал нос куда не следует. Ну и нашел вот такую смерть.
Станислав немного помолчал.
— Умер, — сказал он громче, не открывая глаз. — Никак не могу я себе этого представить.
Панна Текла кивнула головой.
— И Януша убили.
Станислав еще шире открыл глаза. Внимательно посмотрел на Бесядовскую.
— Да, — сказал он и вдруг добавил: — Лилек тоже пошел… Он был верный друг Янека.
— Хоть и коммунист, — вздохнула старая дева.
Станислав махнул рукой. Непонятно было, что это значит: то ли он отмахивался от назойливых слов и еще более назойливых мыслей панны Теклы, то ли давал ей знак уйти.
Панна Текла именно так поняла этот жест и поднялась.
— Ладно, — прошептала она, — я уж пойду. А вы подумайте…
Она не окончила фразы. Но оба они и так знали, о чем надо подумать больному Станиславу.
Старый лакей протянул руку своей извечной неприятельнице, и они молча простились. От двери панна Текла еще раз оглянулась. Станислав лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Одеяло поднималось у него на груди.
