Повседневная жизнь современного Парижа - Ольга Семенова

…По сегодняшний день Мария Дмитриевна участвует в жизни общины и церкви и 30-го числа каждого месяца посылает чек русской организации «Земгор», помогающей русским новой волны эмиграции — студентам и нуждающимся семьям.

— А помогают ли общине, собору и церковному хору олигархи?

— Нет. Собор Александра Невского существует благодаря нашему участию и французской поддержке. А олигархи должны России помогать, там их помощь действительно нужна.

— Но они и там почти не помогают.

— Не скажу. Я часто езжу в Россию к дочери — она живет в Москве и работает атташе во французском посольстве. Зная, что я занималась старческими домами, меня повезли однажды зимой, под снегом, посмотреть частный старческий дом в трех часах езды от Петербурга. Приехали в большой деревянный дом, там человек 15 стариков. Поели вместе, потом заведующая мне предложила: «Вы находитесь здесь в имении одного русского, который нам этот дом предоставил. Пойдемте, я Вам все покажу». Я всю жизнь слышала слово «имение» от моих родителей, от дедушки, бабушки, но это для меня был миф (моя мать, урожденная Капнист, из-под Полтавы, их имение «Обуховка» находилось в Миргородском уезде). И вот тут я впервые за 75 лет жизни увидела российское имение. Это нечто такое, что не имеет границ, понимаете?! (Смеется.) Мы здесь все владеем частной собственностью, у меня есть загородный дом в Турени, но все это маленькое, а там, тем более под снегом, я увидела нечто огромное! «Это всё его?» — спросила я. «Да, — ответили мне. — Он себе дом построил, напротив построил дом своим родителям, рядом — дом родителям своей жены, возвел чудную церковь, дом для священника, потом дом для персонала, затем школу для детей персонала, построил ферму и начал уже строить большой каменный дом для престарелых». — «А чем он занимается?» — спросила я. «Поставляет дерево для построек». В 5 часов вечера зазвонил колокол, старики пошли в церковь, я за ними. Пел маленький хор, была первая неделя поста, и в церкви собралось много людей, один молодой человек читал Евангелие. Я вышла оттуда очарованная, поинтересовалась: «Кто этот молодой человек, который так хорошо по-церковнославянски читает?» — «Так это наш хозяин. Ему 38 лет, а его жена в хоре пела».

— Когда Вы приехали в Россию впервые?

— Еще при Советском Союзе, работая в лицее. Министерство образования два года подряд — в 1974 и 1975 годах устраивало поездки для учеников, изучающих русский язык.

— Ощутили себя дома?

— Конечно. Мы проехали по Золотому кольцу, посмотрели Киев. А потом нас повезли в Крым и поселили в Доме молодежи в Гурзуфе.

— Не шокировал Вас «Артек»?

— Совершенно нет! Я была абсолютно поражена тем, насколько у нас в лагерях похожи программы. Точь-в-точь! Единственные различия — мы в час подъема флага поднимали флаг трехцветный и читали утреннюю молитву, а они — красный, и, конечно, в наши часы Закона Божьего у них велось коммунистическое воспитание. Но один шок с администрацией я в Гурзуфе все-таки пережила. Группа у нас была большая, тридцать человек, и у кого-то возникла проблема с паспортом. Мне сказали: «Надо отправить документ самолетом в Киев». Я удивилась: «А при чем тут Киев?! Мы же в Крыму! Паспорт надо отправлять в Москву!» Я тогда не осознала, что Крым больше не в России.

— Ваши дети унаследовали Вашу двойную культуру?

— Да, абсолютно, и даже внуки — их у меня шесть.

— Ваш девиз в жизни.

— За Русь, за Веру.

Мария Дмитриевна на мгновение замолкает и с надеждой добавляет:

— Главное, чтобы семья оставалась верующей и, насколько возможно, русской. Моя дочь, которая живет в Москве, замужем за французом и он очень уважает русских.

Глядя на Марию Дмитриевну, я вспоминаю запись в парижском дневнике отца за 1972 год: «Посол Абрасимов пригласил меня на встречу советских граждан, живущих во Франции, то есть тех, кто принял советское гражданство после войны. Большинство — люди пожилые, седоглавые. Это была первая эмиграция, которая ушла с Врангелем, и сюжет, который родился у меня в голове, когда я слушал доклад нашего поверенного в делах, был таким. Вот сидит старик с розеткой Почетного легиона в петлице. Старик слушает этот доклад, и взять ретроспективу: революция, он в Белой гвардии. Вот он слушает доклад, и описать его радость во время коллективизации, когда казалось, что вот-вот все зашатается у нас. Вот он слушает этот доклад — немецкое вторжение. И он отходит в сторону от тех оголтелых, которые пошли в услужение к немцам. Вот он слушает доклад. А когда он увидел немецкие зверства, когда услыхал по подпольному радио о героизме Сталинграда, он уходит в „маки“.

Вообще, этот человек был чем-то поразительный, потому что никогда я не видел такой трепетной, заинтересованной аудитории, слушающей каждое слово, которое неслось со сцены. Никогда я не видел такой, я бы сказал, обнаженно-доверчиво-патриотической аудитории, как та, которая прожила в эмиграции добрых пятьдесят лет».

Встреча закончена. Мария Дмитриевна, как и обещала, подписывает книгу своей тетушки. «Чтобы дополнить нашу встречу. Милой Ольге на добрую память. М. Иванова». Взглянув на меня, лукаво улыбается и со словами «у вас это сейчас любят» добавляет: «рожд. Татищева».

В прихожей у меня возникает непреодолимое желание сделать этой русской леди книксен.

— Спасибо Вам, — говорю я Марии Дмитриевне, пытаясь вложить в эти простые слова всю превосходную степень моего к ней уважения и симпатии.

— За что?

— За Вашу культуру.

Мария Дмитриевна удовлетворенно улыбается:

— То же самое мне сказали журналисты на 280-летии Екатеринбурга, куда я была приглашена.

Потом серьезно добавляет:

— Обязательно покажите готовый материал перед публикацией.

— Обещаю.

Мария Дмитриевна снова по-учительски строго, как в начале нашей встречи, смотрит на меня:

— Все журналисты обещают, а потом забывают. Я с Вами что-то разговорилась, так что уж сдержите слово. Иначе… не пощажу!

Тут пронзительно-голубые глаза графини, обычно лучащиеся добротой, сурово блеснули, и мне на мгновение показалось, что я не в парижской уютной квартире, а в России, в гулком дворцовом зале предков Марии Дмитриевны, и что собралась в нем и строго на меня смотрит вся ее родня: бесстрашные атаманы, суровые казаки, блистательные аристократы, мальчики-юнкера, хрупкие институтские барышни, подтянутые офицеры, и что грозит мне за обман если уж не Сибирь или плеть, то, по крайней мере, уничтожающее презрение тех, для кого издавна и по сей день понятие «честь» — не пустые слова, но главное мерило всех слов и всех поступков.

Глава двадцатая ЕВРЕЙСКИЙ ПАРИЖ

Франция дала своим евреям гражданство на сто лет раньше, чем большинство других стран, но это не помешало коллаборационистскому правительству лишить 300 тысяч из них всех прав и 75 тысяч отправить в газовые камеры. Понадобилось 50 лет, чтобы Франция признала свои ошибки. Произошло это 16 июля 1995 года по инициативе президента Жака Ширака. Ныне евреи в Париже живут так же деловито и трудолюбиво, как и в любой другой столице мира. Воспитанный десятками веков скитаний дар адаптации и яростное желание преуспеть надежно защищают их от безработицы. Многие заняты в коммерции, в пошиве меховых манто и ювелирном бизнесе. Получившие высшее образование стали врачами, стоматологами, адвокатами, музыкантами.

Сегодня, как и сотни лет назад, еврейским кварталом Парижа считается квартал Марэ, вернее его часть, ограниченная с запада улицей Вьей дю Тампль, улицей Тюренн с востока, кусочком улицы Риволи и улицей Франсуа Мирон с юга и улицей Фран-Буржуа с севера. Пятьдесят лет назад здесь обитали самые разные евреи: ортодоксальные — с пейсами, в черных шляпах и сюртучках, будто только отошедшие от Стены Плача, абсолютно европейского вида ашкенази, турецкие сефарды, интеллектуалы и лавочники. Ашкенази поселились в Париже в незапамятные времена, но в течение последних 150 лет их община постоянно росла. В начале 1880-х годов приехало множество евреев из России и Польши. Говорливые, интеллектуальные, они были носителями революционных и творческих идей. Многие анархисты и социал-демократы собирались в кафе «Трезор», на улице Трезор. В 1902 году, наверняка с их легкой руки, в подвале дома 50 по улице Фран-Буржуа открылись рабочий еврейский театр и, примерно в то же время, библиотека с изданиями на идиш в доме 147 по улице дю Тампль. Вторая полюбившаяся анархистам библиотека появилась в доме 35 на улице Короля Сицилии. В 1910 году замечательный французский архитектор Гектор Гимар построил синагогу на улице Павэ.

В конце 1950-х и в 1960-х годах из Туниса, Алжира и других жарких стран приехали в Париж сефарды. Они, в отличие от своих европейских соплеменников, были менее интеллектуальны, занимались тяжелой физической работой и чаще остальных становились жертвами антисемитизма. Вспоминает тунисский еврей Марк Аталь: «Как тунисец, я почти каждый день видел в глазах встречных незнакомцев одинаковое спокойное презрение, ставшее привычным на тротуарах столицы. Париж строился заново, использовались руки иностранцев — дешевые, послушные, возводившие будущие дома для средних французов. Кто-то разрывал себе мышцы, кто-то портил спину, все — здоровье, и все чокались за здоровье тех, кто их презирал».