Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета - Сергей Чупринин

Но, отличаясь друг от друга объемом денежного вознаграждения и соответствующим пиаровским обеспечением, премии делятся прежде всего на системные и внесистемные.

С внесистемными отметинами дело обстоит совсем просто. Один добрый человек (литератор) выпрашивает у другого доброго человека (деньгодателя) энную сумму и либо сам, либо с помощью жюри, собранного из столь же добрых людей, отдает эту сумму тому (или тем), кто вызывает у него наибольшую симпатию.

Пышная (хотя возможна и скромная) церемония вручения. Короткие (и обычно сочувственные) заметки в газетах. Масенький сюжет по телеканалу «Культура» — это если по максимуму. Дальше — тишина.

Я не брошу камень ни в Игоря Шкляревского, придумавшего премию имени Блока, ни в Андрея Вознесенского, дирижирующего премией имени Пастернака, ни в Александра Солженицына — тем более что в случае Солженицына раздаются не чужие деньги, а личные сбережения писателя. Перед их благородством, их бескорыстием и чувством товарищества, наоборот, хорошо бы склониться в низком поклоне. Но замечу все же, что такие премии возникают случайно. Как правило, долго не живут. И — главное — ничего не меняют в стихийном или продуманном до их появления распорядке действий на литературных подмостках.

В отличие от премий системных, которые, во-первых, замышлены как долгоиграющие, во-вторых, втягивают в свою орбиту максимально широкий слой писателей и групп их поддержки, а в-третьих, для того и существуют, чтобы наводить порядок на всем необозримом литературном пространстве.

Это русский Букер, школу которого за одиннадцать лет прошли уже сотни литераторов, побывавших либо в номинаторах, либо в составе ежегодно обновляющихся жюри, либо в персонажах лонг— и шорт-листов. Это премия Андрея Белого, показывающая, кто есть кто в том сегменте литературного пространства, где заняты исключительно художественными провокациями и инновациями. Это премии Союза писателей России, что на Комсомольском проспекте, присуждаемые столь же исключительно профессиональным патриотам со справкой. Это система президентских (и последовавших за ними губернаторских) премий, не всегда, с ошибками, но позиционирующих себя как премии государственного признания и общственного резонанса. И премия имени Аполлона Григорьева, претендующая на то, чтобы быть экспертным подтверждением гамбургского счета. Это, наконец, жанровые и ведомственные награды — такие, как «Странник», «Аэлита», Большая и малая Филигрань в сфере фантастики, как журнальные призы или премии за лучший рассказ, за лучшую повесть, за наиболее успешный дебют. И это — еще раз наконец — «Триумф» и, может быть, Пушкинская премия фонда А. Тепфера, указывающие, кто нынче числится у нас в своего рода VIP-клубе публичных знаменитостей.

* * *

Кому быть живым и хвалимым…

На моей памяти общим одобрением было встречено лишь присуждение самой первой (по счету) солженицынской премии академику Топорову — да и то, боюсь, исключительно потому, что Владимир Николаевич, безмерно далекий от литературного сообщества, никем в этом сообществе не мог рассматриваться ни как антагонист, ни как конкурент.

Во всех же остальных случаях ответом на любое решение любого премиального комитета бывают лишь либо глухой ропот, либо дикие крики озлобленья. Что и понятно, так как в пословицу давно уже вошли и печальная наклонность наших литературных журналистов к тотальной хуле и охулке, и страстная, самозабвенная нелюбовь наших сочинителей друг к другу.

Тем более что среди этих решений действительно случались и шокирующе независимые от консолидированного мнения той или иной тусовки. Так, в частности, произошло при первой букеровской раздаче слонов, когда премия по всем расчетам должна была уйти к Людмиле Петрушевской с романом «Время ночь», но досталась мало кому тогда известному Марку Харитонову с «Сундучком Миклашевича».

И все же… Премий у нас такое множество, что, как награда, как правило, рано или поздно догоняет героя. Или героиню, что и случилось недавно с Татьяной Толстой: ее «Кысь», демонстративно не привеченная ни Букером, ни Антибукером, ни Аполлоном Григорьевым, схлопотала-таки «Триумф».

То есть справедливость в данном случае восторжествовала. Хотя могла и не восторжествовать, ибо — так уж сложилось в 90-е годы — премии служат у нас не столько знаками отличия, сколько маркерами, размечающими литературное пространство на сегменты и наводящими в этих сегментах порядок. Либо, по крайней мере, видимость порядка — со своею иерархией, с выделением наиболее перспективных или, как у нас выражаются, актуальных тенденций, с пунктирным обозначением границ, отделяющих то, что та или иная часть литературного сообщества считает собственно литературой, от того, что собственно литературой, по ее мнению, не является.

* * *

…Так сажают кустарник на слабой земле

И воюют за каждую пядь.

На практике это часто выглядит как неприятие успеха, материальзованного в цифрах продаж и в интенсивности медийных откликов на ту или иную книгу того или иного писателя.

Это раздражает журналистов: «Получается, — язвит Лиза Новикова в “Коммерсанте”, — что чем хуже продается тот или иной писатель, тем больше у него шансов заработать Госпремию». Или — продолжим перечень — заработать Букера, Аполлоновку, «Северную Пальмиру», премии имени Белкина, Андрея Белого, Юрия Казакова и т. д. и т. п.

Это изумляет иностранцев, убежденных, что премии для того и придуманы, чтобы способствовать наметившемуся успеху, чтобы продвигать потенциально пригодную для этого книгу ко все более и более внушительным продажам.

И это, наконец, сбивает с толку рядового читателя, решительно не понимающего, на что же ему ориентироваться: на квалифицированное мнение литературного сообщества или все-таки на рынок, агрессивно навязывающий моду на чтение совсем-совсем иных книг совсем-совсем иных авторов.

Что делать? Если и в самом деле литературное сообщество премиями подает сигналы скорее своим членам, чем публике. И если и оно, и скрепляющая его система литературных премий с самого начала 90-х зиждутся на идее (не всегда, впрочем, отрефлектированной) тотального сопротивления рынку и той ревизии, которой рынок подверг традиционные представления о роли, задачах и формах бытования литературы в обществе.