Мао Цзэдун - Александр Панцов

В январе 1923 года в Шанхае состоялись переговоры Сунь Ятсена с Иоффе, в результате которых 26 января была опубликована ставшая впоследствии широко известной «Декларация Сунь Ятсена — Иоффе». В этом документе представитель советского правительства заверил Суня в том, что в борьбе за национальное обновление и полную независимость «Китай пользуется самой широкой симпатией русского народа и может рассчитывать на поддержку России». Обе стороны обнаружили «полное совпадение их взглядов на китайско-русские отношения», подчеркнув, что «в настоящее время коммунистический строй или даже советская система не могут быть введены в Китае» из-за отсутствия необходимых условий70.

Сближение Сунь Ятсена с КПК и Советской Россией продолжалось с нараставшей силой после того, как верные ему отряды местных милитаристов выбили из Кантона в восточную часть провинции Гуандун войска предавшего его Чэнь Цзюнмина, и в феврале 1923 года Сунь, вернувшись в этот город, вновь возглавил южнокитайское правительство.

Во всех этих бурных событиях Мао участия не принимал. Вплоть до апреля 1923 года он продолжал работу в Хунани, организовывая стачки и рабочие демонстрации в Чанше и окрестных районах. 24 октября 1922 года в его семье произошло радостное событие: Кайхуэй родила первенца, которого назвали Аньин. Имя подобрал сам Мао, когда Кайхуэй с младенцем вернулись домой. Весело глядя на жену, он спросил: «Ну, как назовем ребенка?» И тут же, не дожидаясь ответа, сказал: «Пусть он будет Аньин [ань — берег, ин — герой]. Герой, достигший берега социализма. Ну, как тебе?»71 Кайхуэй согласилась. Она чувствовала себя счастливой.

Заниматься сыном, однако, Мао было некогда: партийная работа отнимала все время. К тому же в конце зимы 1923 года обстановка в Китае резко изменилась. 7 февраля в местечке Цзянъянь, северном пригороде Ханькоу, милитарист У Пэйфу, до того искусно разыгрывавший из себя «друга рабочих», устроил кровавую расправу над бастовавшими под руководством коммунистов железнодорожниками. Тридцать два человека были убиты, более двухсот — ранены. Волна «белого» террора прокатилась по другим городам Китая, достигнув провинций Хэнань и Хэбэй. Многие профсоюзы и рабочие клубы оказались разгромлены. Конечно же Мао не мог не отреагировать. Требуя наказать виновных, 8 февраля он организовал всеобщую забастовку на Чанша-Учанской железной дороге; в тот же день в столице провинции состоялся траурный митинг, собравший более 20 тысяч рабочих и студентов. В городских профсоюзных организациях прошли собрания, а на Аньюаньских шахтах — многочисленная демонстрация.

Несколько позже, 29 марта, руководимый Мао Сянский райком совместно с общественными организациями Чанши провел грандиозную антияпонскую демонстрацию. В тот день по улицам города прошли не менее 60 тысяч человек. Эта акция явилась частью общекитайской кампании, приуроченной ко времени истечения срока японской аренды китайских портов Люйшуня (Порт-Артура) и Даляня (Дальнего). Вновь, как и несколько лет назад, китайская общественность потребовала аннулировать грабительские «21 требование»72.

И тут уж действия Мао переполнили чашу терпения хунаньского губернатора. Следуя примеру У Пэйфу, Чжао Хэнти в апреле 1923 года обрушился на профсоюзных лидеров. Отдельно был издан приказ об аресте Мао Цзэдуна73. Надо было бежать.

Собственно говоря, вопрос об отзыве Мао из Чанши был в ЦИК КПК решен еще в январе 1923 года. Чэнь Дусю приглашал его в Шанхай для работы в центральном аппарате партии. И Маринг, и Чэнь были крайне удовлетворены его деятельностью в Хунани, так что отзыв означал повышение, а отнюдь не снятие с должности. В ноябре 1922 года Маринг в письме Зиновьеву, Иоффе и Войтинскому даже называл партийную организацию Хунани лучшей в Китае74. Организаторские способности Мао по достоинству оценивал и Чэнь Дусю, о чем, в частности, вспоминал Чжан Готао75. Теперь Мао предстояло распространить хунаньский опыт на всю страну.

На его место направили только что вернувшегося из Франции Ли Вэйханя, старого приятеля Мао по обществу «Обновление народа». Увязав небольшие пожитки, Мао сел на пароход и отбыл в Шанхай. Расставаться с женой и сыном совсем не хотелось: Кайхуэй опять была беременна — на третьем месяце, и никто не знал, надолго ли они прощаются. Впереди Мао ждала новая большая работа.

Он прибыл в Шанхай через неделю, но Чэнь Дусю там не оказалось. Еще в марте 1923 года Чэнь выехал в Кантон для установления непосредственной связи с Сунь Ятсеном. Мао направился в ЦИК КПК, который тогда находился в рабочем районе города Чжабэе — грязном, дымном и шумном. ЦИК в то время тоже готовился к переезду: по решению Коминтерна центральный аппарат партии перебазировался в Кантон вслед за своим председателем. В начале июня в сопровождении Маринга туда же, на юг, уехал и Мао76.

Здесь, под крылом Сунь Ятсена, китайские коммунисты впервые могли действовать открыто. Подполье, явки, пароли, казалось, ушли для Мао в прошлое. Интенсивная легальная работа по формированию единого фронта захватила его. Еще в Чанше под воздействием телеграмм и писем из Центрального исполкома КПК Мао начал менять свое негативное отношение к Гоминьдану.

Впервые Мао публично высказался в защиту антиимпериалистического союза 10 апреля 1923 года, за несколько дней до отъезда из Чанши. Он заявил тогда на страницах издававшегося Университетом самообразования журнала «Синь шидай» («Новая эпоха») следующее: «Если мы посмотрим на влиятельные группировки внутри страны, то увидим, что их три: революционно-демократическая, нереволюционно-демократическая и реакционная. Главной силой революционно-демократической группировки, конечно, является Гоминьдан; набирающая силы коммунистическая группировка сотрудничает с ним… Коммунистическая партия на какое-то время отказалась от своих наиболее радикальных взглядов для того, чтобы установить союз с относительно радикальным Гоминьданом… Это [положение дел] — источник мира и объединения, мать революции, магический эликсир демократии и независимости. Об этом должны знать все»77. Нельзя, правда, сказать, чтобы он стал горячим сторонником единого фронта в том понимании, которое вкладывали в него Маринг и ИККИ: о вступлении коммунистов в Гоминьдан он пока ничего не говорил. Но изоляция компартии и рабочих, глубокий кризис профсоюзного движения повергали его в уныние, а потому союз с Гоминьданом виделся ему хоть каким-то, пусть не блестящим, выходом из положения. Встретившись в Шанхае с Марингом, он не мог обуздать мрачных мыслей. По словам представителя ИККИ, Мао удручало то, что во всей Хунани с населением в тридцать миллионов человек организованных рабочих насчитывалось не более 30 тысяч. Он, писал Маринг, «махнул рукой на организацию рабочих и был настроен настолько пессимистически, что видел единственное спасение для Китая в российской интервенции», полагая, что на северо-западе Китая Советская Россия должна была создать «военную базу». Более того, он полагал, что в условиях Китая, где «старые традиции патриархального общества по-прежнему еще очень сильны… мы не можем развивать ни массовую комм[унистическую], ни националистическую партию»78.