Абраша - Александр Яблонский

Ну, мы тоже сделали ей подарочки – специально взяли с собой пару коробок ленинградских шоколадных конфет и несколько сухих шоколадно-вафельных тортиков, которые ей очень понравились.

С Кокой, как ты понимаешь, у нас всё в порядке. Скажу честно, я мало его знала. После той встречи в Спасо-Преображенском соборе (всё время вспоминаю тебя: если бы ты не «уронила» свою перчатку, то… – страшно представить, что было бы со мной без Коки…), с того знакомства мы же не встречались пару лет. Я поступала, не до того было, потом в университете закрутилась – не только и не столько из-за учебы, как ты понимаешь. Новая жизнь! Случайно на остановке автобуса на набережной Невы я увидела его опять – помнишь, я, как сумасшедшая примчалась к тебе с этой невероятной новостью. Оказалось, что он тоже учится в этом же университете, но на два курса старше, и не на моем истфаке, а на филфаке. Ну, а дальше ты знаешь. Никто оглянуться не успел, как мы – в ЗАГСе – по-нынешнему во Дворце. ЛеоНик всё повторял: «Я даже иконку не успел снять!» – это у него – партийца – шутка такая. Вообще-то он мужик стоящий, хоть и партийный, но порядочный. Я вижу, как он в форточку курит, когда слушает всякие гадости о Сах. или Сол.

Так вот Коку я только сейчас начинаю понимать и узнавать. Потихоньку. Сначала нам вообще не до разговоров было. Господи, как с ним хорошо. Я читала, конечно, о «любовных восторгах». Но чтобы так!!!!!!! Когда приеду, расскажу. Иногда даже коленки трясутся. Ну, а после этого начинаем говорить. Это тоже ужасно интересно. Он филолог; как он говорит, это у него – наследственное. Он очень гордится своей фамилией (теперь это и моя фамилия), но я впервые ее слышу. В отличие от своего известного предка (знаменитого филолога – я о нем ничего не знаю), он занимается не славянскими языками, а германской группой. Сейчас что-то пишет (статью для аспирантуры) про «Нибелунгов». Помимо этого он увлекается классической музыкой, хотя никогда ею не занимался (в отличие от меня – я занималась лет десять, но не знаю и не очень-то ее люблю). Плюс он свободно читает по-английски. Представляешь – по-немецки, по-английски и немного по-французски. Обалдеть можно. Я еле-еле по-английски волоку, да и то со словарем. Правда, сейчас вплотную занялась польским. Это – для моей науки, для всех моих Владиславов, Мнишек, Стравинских, Гонсевских, Жолкевских… Какой он умный!!! Я – не про Жолкевского, я – про Коку! И еще – по секрету. По большому секрету. Никому, пожалуйста, не говори, если не хочешь и его погубить, и меня. Тогда он в церкви не случайно оказался, не то, что мы – две дуры. Он действительно верит в бога. (Наверное, слово «Бог» пишется с большой буквы? – мне у него неудобно спрашивать). Он даже молится дома, тихонечко, чтобы никто не слышал. Я даже запомнила то, с чего он начинает каждое утро: «Во имя Отца, и Сына, и Святого духа. Аминь». И заканчивает: «Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу…» – дальше не помню. А перед сном (если я его не «отвлекаю»): «В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой: Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь». И он не только произносит эти и многие другие слова. Но, видимо, и живет, как нужно жить верующему. Я пыталась втянуть его в разговор, действительно ли он верит в существование Бога, и он охотно идет на него, но я ничего не понимаю, он говорит про вещи, ему абсолютно ясные, а для меня это – какая-то заумь. Правда, потихонечку я начинаю понимать его систему мышления… Впрочем, я счастлива, что он – такой. Мне все в нем нравится – от запаха его кожи, до доказательств существования Всевышнего. Хотя… Хотя, я всегда думала, что верующие люди – мягкие и всепрощающие – вспоминала Льва Толстого с его «непротивлением злу насилием» и то немногое, что вынесла на эту тему из университетских курсов по истории, а также по научному атеизму, научному коммунизму, диамату, истмату и прочей белиберды. И Кока, в общем-то, такой. Но тут произошло одно ЧП, и я его не узнала и испугалась. Таким я его никогда не видела и не представляла. Страшно вспомнить. Короче, наши шапочные знакомые из московской «Баумановки» уговорили пойти на танцы в Алушту. Танцы были дрянные провинциальные, музыку ставили допотопную. Но ничего. Попрыгали, попотели. На обратном пути к нам пристали двое местных парней – мы возвращались с Кокой одни, так как эти брызжущие оптимизмом и не стихающим весельем москвичи быстро надоедают. Этим жлобам не понравились брюки Коки. Вернее, не брюки, а спортивные синие шаровары, сужающиеся к низу. Они стали отпускать реплики, что Кока – «стиляга», что они – «комсомольский патруль», что не позволят столичным бездельникам устанавливать здесь свои «стиляжные порядки» – дремучие жлобы. Кока сначала отшучивался, я даже подумала, не трусит ли он. Парни были здоровые. Но потом один, что-то сказал про меня. Какую-то гнусь. Что-то вроде «подстилка». Кока опять вяло отшучивался. И вдруг прыгнул на этого – самого здорового. Боже, что началось!!! Ты себе не представляешь!!! Как он его бил!!! Это был не Кока, а какой-то бешеный зверь. Он ничего не соображал от ярости. Я кричала, другой парень тоже кричал и пытался оттащить Коку. Они явно не ожидали такой его реакции. Кока вырубил высокого – самого здорового и бросился на второго – низкорослого. Тот с криком побежал. Я накинулась Коке на плечи, и он вдруг моментально успокоился. Тот, который лежал на земле бормотал, сплевывая кровь, что найдет и поквитается, но Кока уже не реагировал на него, и мы ушли – спокойно и не торопясь. Парней я этих не боюсь – мы живем не в Алуште, а в Рабочем Уголке, и на эти танцы больше ни за что не попремся. Но вот, вспоминая разъяренного Коку, я холодею, мне делается страшно. Это был какой-то зверь, ничего не слышащий и ничего не видящий, бьющий остервенело, безжалостно…

Уф, выпила воды и немного успокоилась. А в остальном, прекрасная маркиза… всё, право слово, замечательно. Мне с ним ужасно интересно, думаю, и ему со мной! Я ему рассказываю о своем «геморрое» – о Смутном времени, о Шуйских, Мстиславском, о страшном голоде, что меня особенно занимает, и его последствиях. Когда я ему рассказала о том бедствии, которое свалилось на Русь в самом начале семнадцатого века – имею в виду жуткий неурожай 1600–1603 годов, – он смотрел на меня глазами ребенка, которому рассказывают страшную сказку. «Сказка», действительно, страшная – тогда даже летом были заморозки, и в результате голода погибло более полумиллиона человек – для тогдашней России это немыслимо огромная цифра (Кока добавил: «а для нынешней страны это что, приемлемо?» – он прав, как всегда!!!).

Впрочем, Кока тоже не ленится меня просвещать. Поразительно, но он глубоко убежден, что лучшее время человечества – начало новой эры, то есть первые два – три столетия после рождения Христа. Да, да, не девятнадцатый век, как я всегда считала, а именно то далекое и, как мне казалось, мрачное время. Он убежден, что это была эпоха терпимости и жизни по заветам Иисуса. Теологические споры были непримиримыми, но взаимной ненависти, уничижительности и личного озлобления не было.

Катюша, выглянуло солнце – надолго ли, не знаю. Поэтому иду будить моего красавца – он спит, положив на лицо свою умную книгу на немецком языке – естественно, ночью мы не высыпаемся!!! Он так сладко похрапывает!!! Мой папа храпел, мой отчим храпит, мама же – громче всех, но Кока – изящно, виртуозно и остроумно – с вариациями, но деликатно. Разбужу его, и пойдем искупаться. Здесь, кстати, проблема с мытьем – ведерко и тазик – все «удобства».

Всё. Целую. Не обижай Кузю.

Есть еще одна тайна, но я тебе сейчас не скажу. Немного подожду. У меня всегда было, как часы. Ну, посмотрим еще недельку.

Пока! Твоя Ирина С. (урожденная В.)

P. S. Хотела дать тебе еще один рецепт. Но забыла. Мы искупались, и пока К. что-то переводит, я тебе его напишу. «Бозбаш эчмиадзинский». Купи грудинку баранины, нарежь ее на кусочки, залей водой и вари в кастрюльке под крышкой на малом огне, снимая пену. Когда она чуть сварится – так, наполовину, вынь из бульона и поджарь на сливочном масле. Поджаренные куски баранины залей процеженным бульоном, добавь туда поджаренный репчатый лук, картофель и баклажаны, стручки фасоли, нарезанные поперек, перец. Вари до полной готовности, потом добавь помидоры (нарежь ломтиками), кинзу, базилик, укроп и петрушку, можешь влить грамм пятьдесят коньяку (это Каринэ не говорила, я так предполагаю, не помешает!!!) – и на стол. Приготовь к нашему приезду – а?!?! Так хочется вкусно поесть, поболтать с тобой и выпить чуть-чуть.

Пока никаких новостей… Жду…

Твоя И.Рабочий Уголок, Крым.

Такое событие надо было отметить. Вообще-то Николай не пил не только потому, что занимался спортом, а занимался он спортом серьезно и упорно, как, впрочем, делал всё, что как-либо касалось его профессии: по самбо он имел первый разряд, по лыжному спорту перед самым окончанием Высшей школы выполнил норматив кандидата в мастера. Не пил, прежде всего, так как омерзителен был ему вид пьяного человека – смешной, нелепый, глупый, и, главное, агрессивно-беспомощный, еще больше не любил он пьяные компании, беседы плохо соображающих и невнятно говорящих людей – в таких компаниях ему приходилось бывать часто, но он почти не пил, делая вид, что пьет и находится в таком же плавающем состоянии, как и все остальные. Да и не нравился ему вкус крепких алкогольных напитков. Если уж и выпить, то хорошего вина, скажем, Киндзмараули или Твиши… Вот и зашел он в магазин к Гургену Ильичу и взял бутылку Ахашени – ничего другого у его негласного коллеги не было.