Новый Мир ( № 3 2013) - Новый Мир Новый Мир

Руки скрестив, как Буонапарте на Эльбе (...)

Ты сложила руки на зелень платья,

не рискуя их раскрывать в объятья.

                                                (1967)

43 года тому назад — и как раз накануне Пасхальных дней…

Врубай «ящик», не ошибешься. Вот сейчас по НТВ какой-то фильм, а там исповедь разочарованной, но знойной блондинки-простолюдинки: «Поверила я ему, понимаешь, полюбила его. А он оказался бисексуал». А фоном — лесок, березки… Русское ТВ-2010.

7 апреля , Благовещение.

Четвертый час ночи. Визави в темноте горит окошечко «матушки Олеси». Она ли пишет новый роман, отец ли Владимир читает правило на ночь (шучу). Но в любом случае, приятно это бодрствование в ночи. Как когда-то лет в 12 написал покойный ныне Боря Думеш: «Спят все люди тихо-тихо. / Лишь одно окно горит: / это старый наш учитель / за тетрадками сидит». Это был первый поэтический текст, родившийся, считай, на моих глазах — у моего сверстника. Тогда мне открылось, что не боги горшки обжигают, что вот — можно писать стихи.

Читал стихи (и отвечал на вопросы) на филфаке МГУ. Собралось человек 30, половина — аспиранты и педагоги. Два с лишним часа пролетели как — не заметил. Прошел насквозь, правда, 200-х — 300-х метровый коридор факультета с дверями кафедр и классных комнат, но никакой культурной и филологической энергетики, честно сказать, так и не заметил. Если б не таблички — и не понять, что ты у гуманитариев. Вот тебе свобода от идеологического намордника — вместе с ним, оказывается, и дух отлетел. Почему? Разговор особый. Все гуманитарное — какое-то перегоревшее, опущенное. Никак не скажешь, что здесь кузница кадров гуманитарной интеллигенции.

2230 . Сегодня день в лучших традициях прошлых времен: т. е. круговерть и много пешего хода.

С утра у Иры Антоновой дорабатывали «Посвящается Волге» (цвет обложки, уточнение текста и т. п.). От нее доехал на троллейбусе до поворота на Донской. А там сегодня — в Благовещение — оказывается Патриарх и ряженые, пардон, казаки стояли в две шеренги от храма до трапезной под весенним припеком.

Так что, обогнув слева собор, прошел к солж. могиле. Пожилая женщина, ссутулившись, там стояла и… узнала меня: перекрестила и «дай вам Бог здоровья». И потом еще подходили — все пожилые, старые, много все меня старше и тоже все меня узнавали. Так вот, оказывается, где меня знают и любят — на кладбище у солж. оградки и лампадки в фонарике.

На выходе в палатке под тентом купил (за 250 руб.) пасху в марлечке и с ней в Пушкинский к Богатыреву. А там уже выпивают моя теща и директорша из Тархан. Долго ходили внизу по выставке: миниатюры, гравюры, портреты — вещдоки русской цивилизации. У-ф-ф, потом еще суета, а после вечер поэтов в МГУ на журфаке: Гандлевский, Иртеньев, Николаева и т. п. Темпераментно читала Маша Ватутина. Вошел во дворик и сразу вспомнил, как на ступеньках под Ломоносовым сидели Евтушенко и Бродский. Возле Евтушенки толклись за автографом девицы, а Бродский постно косился в сторону.

Но аудитория-то набита была битком — как в те баснословные времена.

Какая-то поэтесса читала:

Красивые, как два гестаповца

в шуршащих кожаных пальто.

Но Гандлевский посмотрел осуждающе (мол, такими вещами не шутят).

10 апреля , суббота.

На днях на вернисаже благонамеренного пастелиста из Тархан все толклись в одном зальчике, а я в соседнем присел на стул. Накрыт фуршетик — человек на 30 — три бутылки не охлажденного останкинского «шампанского». Вошел мужик, раскрыл портфель, насыпал из разных пузырьков целую пригоршню пилюль и шарит глазами в поисках, очевидно, запивки. Но минералка оказалась на «фуршете» не предусмотрена. Тогда выстрелил шампанским, налил бокал, пилюли — в пасть, и запил спиртным лекарство. «Мы ведь где — мы в России» (Шварц).

Зато тем же вечером на юбилее студии «Луч» — я такого давно не видел — водка «Смирнов» стояла в несколько рядов, шеренгами. Я там до конца не пробыл (с «матушкой Олесей» вернулся в Переделкино) — но пииты, верно, хорошо оттянулись...

Цыганские стихи Шварц:

И вернусь я тогда, о глухая земля,

в печку Африки, в синь Гималаев.

О прощайте вы, долгие злые поля

с вашим зимним придушенным лаем .

«С вашим зимним придушенным лаем» — какой эпитет! Гениально. Ничего более тоскливого о русской «степной» зиме — не сказать.

А печка тут — суть топка . Раскаленная топка в сини — какой пророческий образ.

Гёте — Эккерману (27 января 1824 г.): «Меня всегда считали особенным баловнем судьбы… но, в сущности, в моей жизни ничего не было, кроме тяжелого труда, и я могу сказать сейчас, когда мне семьдесят пять лет, что я за всю жизнь и четырех недель не прожил в свое удовольствие». Гёте, конечно, не совсем точен: труд был ему в удовольствие. Но отличие гения даже и от сильного дарования: труд и труд. То же и Толстой, и Солженицын. Я-то всю жизнь «в свое удовольствие» проболтался и провалялся с книгой. Мол, «если кончена моя Россия — я умираю» (Гиппиус).

Бишкек (Киргизия) в руках мародеров уже несколько дней — ночей.

Пять лет назад там произошла цветная (на этот раз тюльпановая ) революция. Американцы расквартировали там свою базу. Кто заказал цветную музыку на этот раз — пока не ясно. Показали вчера растерзанного с заплывшим от побоев лицом крупного эмвэдиста (министра МВД), разбитыми губами повторял как попка: «Я выполнял приказ, я выполнял приказ». Сообщили, что потом родственники выкупили его у вожаков толпы за 40 000 долларов.

В пристанционном шалмане «Мельница».

— Би в строганоф (так в тексте меню) приличный у вас?

— Да пока никто не жаловался.

Но или я избаловался в Париже, либо состарился: не мог разжевать ни одного почти ломтика, завернул в салфетку и принес домой Мишке (потомок того «Трезорки», что в стихотворении о Бродском).

За соседним столиком подвыпившие мужики с подружкой: матерок, подначки. Выпили и продолжают гулять.

— Девушка, раки есть?

— Сегодня нету.

— Ну, три порции креветок.

— Креветки, простите, только вечером будут (видно, рыбаки еще покуда с промысла не вернулись).

— А что же есть?

— Чипсы.

— Ладно, несите чипсы.

В прошлом году — столетие Павла Васильева. Я не люблю этот тип: буйные самородки, лишенные самодисциплины, с гениальными вдруг наитиями, не люблю (за исключением немногих строк, строф) и Павла Васильева, особенно невыносимы знаки восклицания в конце стихотворения. Но вот сегодня, несмотря на безвкусицу восклицательного знака в конце, одно стихотворение меня заворожило. Написано в 24 года — за три года до дикого скоропалительного ареста и расстрела. Какая лирика: «По снегу сквозь темень пробежали» — замечательно. А дальше: «И от встречи нашей за версту, / Где огни неясные сияли, / За руку простились на мосту».

Одарить бы на прощанье — нечем,

И в последний раз блеснули и,

Развязавшись, поползли на плечи

Крашеные волосы твои.

Предпоследняя строфа:

Он поет, чуть прикрывая веки,

О метелях, сбившихся с пути,

О друзьях, оставленных навеки,

Тех, которых больше не найти.

Васильев — тип добра молодца, красавца и дебошира. Ну что ему делать в Москве 30-х? Сгорел мотылек. (И говорят из-за того, что за обедом у функционера Гронского под хмельком пожаловался, что Клюев к нему пристает, стал причиной клюевского ареста.)

А стихотворение Васильева напомнило мне Рубцова (никак не хуже): «Ветер всхлипывал будто дитя…» etс.

Любопытно, почему перекультуренный смолоду Мандельштам вдруг так оценил Васильева? Да потому что живая вода — среди свинцовой казенщины. Лет за 10 до того он был бы ему еще не нужен.