Новый Мир ( № 3 2013) - Новый Мир Новый Мир

— Ты знаешь, Лена Шварц умерла.

— Знаю. Ах да, вы ведь дружили, сочувствую.

Самое краснобайское и пустомельное пророчество русское, очевидно, принадлежит все-таки Гоголю: что Пушкин — «русский человек в его развитии… через 200 лет».

Сроки приближаются, и когда выйдут — русского человека с лупой уже придется искать.

Из Интернета. Стихи Фанайловой (это из серии р-русские цветы зла ) выпустили в США по-английски, и книга получила элитарную университетскую премию. У переводчицы спросили, не смущало ли ее в работе обилие ненормативной лексики?

— Знаете, я тоже не тургеневская девушка…

В Кламаре у отца Михаила. В этой тесной семейной церкви с полукустарными образками и свечками, по-гречески втыкаемыми в песок светильников, легчает, хорошеет на сердце.

Потом полтора часа с Сережей Гандлевским — провел его нижней набережной вдоль Сены. Тут их целая команда — во главе с Бунимовичем. А Ольга Седакова, зачисленная было в нее, не поехала. Блюдет себя.

Василий Зеньковский: «Надо со всей определенностью сказать: Гоголь не совладал с темой, которая мучила его. Тема была гениальная, была пророческим преддверием всей русской культуры в последующие годы, но тема эта, тема религиозного обновления жизненных отношений, затруднена ведь вековыми преградами!.. Гоголь действительно был придавлен и сложностью, и какой-то необъятностью его основной идеи… Гоголь сознавал с полной ясностью всю первостепенную значительность его центральной темы, но чувствовал, что ни как мыслитель, ни как художник он был не с силах раскрыть это. Это и подкосило его силы…» (1959 г.).

Помню дремучий Рыбинск 59-го, насквозь проеденный советчиной, а на мне — шелковый красный галстук… А в Париже еще доживали люди, которые мыслили так . Вот теперь я так мыслю. Но по-мандельштамовски «один на всех путях», а если аукаться — так только с покойниками (Вестник № 195). Вчера гуляли с Гандлевским; сегодня придут о. Владимир (Вигилянский) с Олесей. Но — как-то некому протянуть культурную руку.

«В России надо жить долго» (Чуковский). Перед отъездом во Францию вместе с другими книжками купил (в ИМЛИ) вот и эту: «А. А. Фет поэт и мыслитель» (ведь интереснейшее название!). Наконец, сегодня ее открыл. Оказывается, новехонькая книга издана еще 11 лет назад (Москва. «Наследие»). В аннотации к ней сказано: «Сборник включает в себя доклады и сообщения, сделанные на юбилейной Фетовской конференции в ИМЛИ РАН, состоявшейся 5 — 9 декабря 1995 года. Книга адресована научным работникам, сотрудникам музеев, преподавателям вузов, а также всем, кого интересует история русской литературы и культуры». «Всех» оказалось, видимо, немного. Смотрю сзади: «Тираж экз.». Цифра скромно пропущена.

Четырнадцать с лишним лет назад кто-то — в разгар криминальной революции, прихватизации, убийств и разборок — интеллектуально горячился, делал доклады о Фете-мыслителе. И вот сегодня тогда звучавшее — у меня в руках, а за окном парижский, с начинающимся цветением, весенний день.

Фет: «Раз сложившиеся, хотя бы и совершенно неосновательные убеждения преимущественно руководят всеми действиями человека, даже вопреки нагляднейшей очевидности…».

Реформы в России всегда почему-то приводят, очевидно, к обеднению и новому витку культурной деградации масс. Поразительное свидетельство Фета 1882 года: Сегодня «Россия могла бы гордиться, доведя общее благосостояние крестьян до уровня 50-х годов»…

Или:

«Эти бедные селенья,

Эта скудная природа

неказисты и могли возмущать Тютчева рабским видом, но в сущности, масса крестьян стояла при прежнем порядке (т. е. при крепостном праве) по богатству неизмеримо выше западных масс».

Невероятно. Откуда же тогда ощущение европейского довольства по сравнению с родиной у русского человека? Возможно потому, что в Европе дома из камня, а у нас — избы? Что европеец опрятней и меньше пьет? Наконец, ощущение высокой — по сравнению с Россией — комфортности жизни (в первую очередь из-за дорог, пансионов, гигиены, кухни и проч.) и ее большего общественного (политического) многообразия.

После соборования. 23 часа.

Народные, массовые многолюдные похороны Достоевского всегда казались мне немного трагикомичными — ввиду его пламенных призывов к всеобщей солидарности и любви — ведь за гробом шли православные и бесы, и еще неизвестно, кого было больше: освободительное движение влилось в процессию похорон старого петрашевца, несмотря на все его «ренегатство», как ни в чем не бывало. И вот сегодня читаю то же у Фета, писавшего по свежим совсем следам:

«Так, например, в январе прошлого года весь Петербург, слившись в одном сочувствии, хоронил Достоевского. К гробу его протягивались с венками руки истинных слуг Царя и Отечества и руки врагов их. Те и другие чтили в усопшем своего героя. Разве это не софизм в действии? Люди порядка чтили в Достоевском тяжело выстраданные призывы любви к действительному обновлению и преуспеванию. Не тот смысл имели овации наших слабоумных революционеров. Порицая последнее направление Достоевского, они чествовали в нем бывшего ссыльного. (Смягчил Фет, надо бы сказать — каторжника. ) Его погребение было для них как бы сборным пунктом; нужно было показать, что вот мы все налицо (тю-тю-тю, а я и не думал, что уж настолько…). И точно, прошел месяц со дня торжественных похорон человека, прочувствовавшего русским сердцем великое для русского человека слово царь (курсив Фета) — как совершилось гнусное злодейство» и проч. (Фет «Наши корни»).

25 марта .

Начальник Службы пожаротушения Москвы Евг. Чернышев . В субботу, в свой выходной день, этот высокий чиновник по ТВ узнал о начавшемся на севере Москвы сильном пожаре (бизнес-центра). Тотчас — за руль, на своей машине туда поехал, вывел из пекла пятерых, а сам погиб (сегодня похороны). Есть в России и такие чиновники, такие люди — не одна тля. Берет такое за горло.

28 марта , Вербное Воскресенье.

Вчера на лекции Аси Муратовой (конечно, о ее дяде) в Лувре. Сидел и думал о разрывах русской (и без того такой недолговечной) цивилизации. На рубеже XIX — XX вв. открывали «древнерусское» искусство (которое и было-то всего на 300 лет раньше) с такой же горячностью и изумлением, как итальянцы XV века античность и Рим, существовавший за 15 с лишним веков до того! При таких разрывах как и когда можно было русской цивилизации окрепнуть и обзавестись стабильной кровеносной системой. И смех и грех: православная цивилизация с терроризмом в подполье.

Литургия на Дарю. Вернулся с пучочком здешней зеленой «вербы».

В это трудно поверить, но — согласно Фету — кофе с молоком в середине XIX столетия в Париже хлебали столовыми ложками из посудин, больше похожих на супницы, чем на чашки.

Беспримесный Шопенгауэр: «Вновь примиряться с другом, с которым мы порвали, — слабость, за которую мы платим, когда он при первом случае снова делает как раз то самое, чем был вызван разрыв, — даже еще с большей развязностью, в скрытом сознании своей для нас необходимости» («Афоризмы житейской мудрости»)…

Фетовский сборник заканчивается обзором выставки Фета в Доме Аксаковых в начале 90-х годов, написанным Г. Л. Медынцевой. На выставке этой я, помнится, побывал, разглядывал пожелтевшие фотографии.

По наводке Лиснянской я тогда там и презентовал «Число». Пришли Наташа с сыновьями и мамой (а общество-то собралось глуповатое). Совсем другие были тогда мальчики, не было у них нынешних насмешливо-выжидательных глаз богатых людей.

Медынцева упоминает воспоминания В. Кривича (сына Ин. Анненского): «Фрагмент их был подготовлен к печати в 1940 г. сотрудницей музея Дуниной (о ней ничего не удалось выяснить), но так и остался в машинописи».

Мир Вашему праху, безвестная Дунина! (От которой не уцелели даже инициалы.)

Фетовский сборник составил «профессор, доктор филологических наук  Е. Н. Лебедев». Но выхода его в свет не дождался: помер в 97-м. В маленьком мемории в конце сборника тоже ныне уже покойный Вадим Кожинов (как паровоз, все время дымил «Примой» через видавший виды мундштук) написал про Лебедева, что «Евгений Николаевич жил напряженно и неосторожно»,  т. е., видимо, пил . Фраза лебедевской преамбулы к сборнику: «Афанасий Фет — это великое прошлое России и залог ее не менее великого будущего », очевидно, написана либо накануне запоя, либо сразу после него.