Последние капли вина - Мэри Рено

– Жалей не меня, а того триерарха, что командует им сейчас. Я этих ребят знаю. Сетью дельфина не удержишь. Ставлю пять против одного, что они, как только очутятся в открытых водах, закуют его в кандалы и удерут на Самос.

(Могу добавить, что свой заклад он выиграл).

Он говорил, что до сих пор кипит от ярости, как вспомнит, что видел в Афинах. Но теперь эта мрачную повесть делали немного светлее наши надежды.

– Когда Алкивиад примет здесь командование, - говорил он, - они долго не продержатся. Умеренных они уже потеряли, как вы знаете. Ферамен и его партия дожидаются своего часа. Они ведь тех поддержали только потому, что было обещано всего лишь ограничение права голоса, - принцип, с которым я не согласен, но все же какой-то принцип. А теперь они знают, что получили тиранию, и не станут терпеть ее дольше, чем необходимо.

Я слушал молча, стыдясь того, что этот чужой человек более справедлив к моему отцу, чем я сам. Многие воспоминания из самых ранних моих лет пришли мне тогда в голову. И, между прочим, я вспомнил, как, вернувшись с гор, нашел у себя в комнате на столе серебро, которое я отдал за Состия, аккуратно завернутое в тряпочку.

– Чуть не забыл, - продолжал триерарх, - я ведь пришел сюда в первую очередь для того, чтобы сообщить, что на завтра назначено общее собрание войска; ты услышишь глашатая очень скоро. Половина кораблей флота в том же состоянии, что и твой: триерархи сбежали в Милет, а командуют старшие помощники. Будут ставиться на голосование новые назначения. Если бы я был так уверен в своем корабле, как ты, Лисий, то нынче ночью спал бы спокойно.

Я глянул на Лисия, ведь радость моя получила достойный венок. Но он из скромности оставил эту тему в стороне. Однако триерарх продолжал:

– Твой кормчий так говорил о тебе: "Он знает, что кораблем управляют не с того конца, что лошадью". В устах кормчего это - хвалебный пеан.

Чистая правда, ибо между воинами, которые сражаются на корабле, и моряками, которые на нем ходят, вечные раздоры еще со времен Трои.

Он ушел, а вскоре раздался призыв глашатая; тогда мы наполнили чаши и выпили, не говоря вслух, за что, дабы не ввести богов в искушение. Вечернее солнце сияло, как бронза, на тростниковых крышах; здесь и там люди пели у костров. Я сказал себе: "Вот такие вещи - радости мужеского возраста. Мы должны делать работу по сезону, как говорит Гесиод [96]".

Лисий поймал мой взгляд поверх чаши.

– За прекрасного Алексия! - провозгласил он, выпил и выплеснул остатки вина за дверь. Брызги легли в пыли буквой альфа; он так давно в этом упражнялся, что у него получалось три раза из четырех. Потом зевнул, улыбнулся и пробормотал: - Поздно уже.

Но мы посидели еще немного, потому что, когда солнце село, поднялась луна. Ее свет смешивался с багрянцем заката, и холм за городом окрасился цветом львиной шкуры. Я думал: "Изменения - суть вселенной, а того, что естественно, бояться не следует. Однако человек - заложник этих перемен и возлагает печаль свою на богов. Сократ свободен и хотел научить меня быть свободным. Но я впряг бессмертную лошадь, дабы влекла колесницу вместе с лошадью земной; и когда одна падает, обе путаются в постромках". И я думал о Сократе и видел логику моего случая.

Тут раздался голос Лисия:

– Слишком долгие думы, чтобы не поделиться ими.

– Я думал о времени, об изменениях и о том, что человек должен идти вместе с ним, как с течением реки, приспосабливаясь к тому, что есть. И все же под конец, пусть мы не столь уж послушны или даже если бросаем вызов, последнее изменение - все равно смерть.

– Это последнее? - Он улыбнулся. - Никогда не высказывай мнение, как доказанную истину. Сегодня мы прожили день так, словно все обстоит иначе, и почувствовали, что это хорошо.

Лицо его, отчетливо видное в набирающем силу лунном свете, было спокойно; и мне пришло в голову, что он вновь обрел себя, когда пустил в дело свою отвагу и веру в свое дело, когда вместе со всеми нами приносил клятву на вершине холма.

Мы сидели в задумчивости. Я отвел глаза от гор и увидел, что его взгляд обращен ко мне. Он положил ладонь мне на руку.

– Ничего не изменится, Алексий. Нет, это неверно: изменения всюду, где есть жизнь, и мы с тобой уже не те два человека, что встретились в палестре Таврия. Но какой же дурак посадит яблоневый саженец, а после срежет его в ту пору, когда завязываются плоды? Цветы можно получать каждый год, но дереву требуется много времени, и дождей, и солнца каждого года, чтобы оно смогло укрыть тенью твой вход и врасти в дом.

Он и вправду был бесконечно добр ко мне. Мне часто кажется, что только он сделал меня человеком.

Гелиос погрузил свои красные волосы в волны моря, начали затихать песни вокруг сторожевых костров. Холодело, и мы вошли внутрь; ибо, как говорили люди у Гомера, оставляя позади долгий день, "приятно сдаться ночи".

Глава двадцать первая

– Добро пожаловать домой, Алексий! - сказал мне на Агоре молодой человек, совершенно незнакомый. - Знаешь ли ты, что глазеешь по сторонам, словно колонист? И в самом деле, ты отсутствовал так долго… приятно видеть тебя.

– Три года, - сказал я. - Я хорошо знаю твое лицо, но…

– А по-моему, - отвечал он с улыбкой, - тебе проще было бы вспомнить имя, чем лицо, я ведь отрастил бороду с тех пор, как мы виделись в последний раз. Евтидем.

Покричали, посмеялись и сели поговорить на скамье перед какой-то мастерской. Из него вырос великолепный человек, крепкий, без прежней мрачной серьезности. Сократ всегда знал, где копать, чтобы найти золото.

– Я не даю тебе пойти к остальным твоим друзьям, - говорил он, - но я должен услышать твои новости, пока тебя не унесла толпа. Все люди Алкивиада вошли в город просто пыльные от славы; так оно и должно быть. Интересно, как чувствует себя человек, столь крепко вцепившийся в победные венки?

– Как человек, имеющий хорошего военачальника, - отвечал я.

Он приподнял брови с полуулыбкой:

– Что, Алексий, даже ты? Ты, который не доверял вульгарному идолопоклонству, который не одобрял его самого, как мне помнится?

Я засмеялся и пожал плечами. По правде говоря, у нас на Самосе не было человека, который не думал бы, что солнце поднимается у Алкивиада из глаз.

– Никто не знает его толком, - объяснил я, - если не повоевал вместе с ним. Он придает битве блеск. Здесь, в Городе, его не понимали так, как понимаем мы на Самосе. Он доверяет нам, мы доверяем ему - и в этом весь секрет.

При этих словах Евтидем расхохотался и воскликнул:

– Великий Зевс! Он, никак, напоил тебя приворотным зельем!

Я почувствовал, что начинаю сердиться, а это было нелепо.

– Я не политик, а всего лишь старший над гоплитами на корабле. Говорю, что думаю. Я никогда не видел, чтобы в битве он бросил гибнущий корабль или человека. Люди, которые сражаются под его началом, не погибают зря. Он видит, в чем хорош каждый человек, и дает ему понять, что рассчитывает на это его умение. Была черная буря и надвигалась ночь, когда он вывел флот брать Византий, но мы с песнями вышли навстречу грому. Никто не останавливается задавать вопросы, когда он отдает приказ. Он думает быстро. Я был вместе с ним, когда он захватил Селимбрию всего с тремя десятками людей.

Я рассказал ему эту историю. Селимбрия - город на Пропонтиде [97], она раскинулась на невысоких холмах у моря. Мы высадились перед ней, вытащили на песок корабли и ко времени зажигания ламп сели ужинать вокруг костров. Пешие воины с "Сирены" и с других кораблей, всего тридцать человек, как сказано уже, стояли на передовом посту между лагерем и городом, чтобы предохранить войско от неожиданного нападения, потому ели мы в доспехах, положив оружие рядом с собой. Только начали - как вдруг через заросли тамариска вышел своим длинным легким шагом Алкивиад.

– Добрый вечер, Лисий! Найдешь ли мне место у огня? Вот тут кое-что к ужину.

Его раб поставил на землю амфору хиосского вина, и мы устроили Алкивиада среди нас. В такие моменты лучше него нет человека в компании; любой отряд, который он посетит, будет повторять его слова весь следующий день. В тот вечер он был особенно оживлен и велел нам, чтобы никто не укладывался спать, но все были готовы выступить в полночь. Он связался кое с кем из демократов в городе, и те согласились открыть ему ворота. Войско должно подкрасться в темноте и по сигналу ворваться в город, а сигналом станет факел, поднятый на стене.

– Фракийцев я поставил за холмом, - говорил он. - Мы управимся без них. В захваченном городе ни бог, ни человек не сможет сдержать фракийца, а я дал слово, если город заплатит дань, не проливать крови.

При необходимости Алкивиад убивает без мягкосердечия, но в нем нет кровожадности, и он всегда доволен, если может без крови получить то, что хочет. Не знаю, что двигало им против Мелоса в тот мрачный день (возможно, он видел, чего желают афиняне), но, кажется, одного случая ему хватило на всю жизнь.