Последние капли вина - Мэри Рено

Мы доели ужин и смешивали последнюю порцию вина. На берегу под нами мерцали костры; примерно в одном стадии, как раз за пределами полета стрелы, поднимались темные стены города. Наступала ночь.

И вдруг Лисий показал в ту сторону рукой и спросил:

– Алкивиад, ты ведь сказал в полночь? А это что?

Над башней у ворот пылал факел. Мы, ошеломленные, вскочили на ноги. Войско от нас в пяти стадиях; большинство людей сейчас уже раздеты, умащают тела и очищаются или же чинят доспехи перед делом. Все глаза повернулись к Алкивиаду. Награда заманчиво болталась перед носом, а он беспомощно смотрел, имея всего тридцать вооруженных человек. Я, скажу честно, с нетерпением дожидался, пока из него посыплются проклятия. Мне приходилось слышать об этом восхищенные рассказы.

Он стоял, уставясь большими голубыми глазами на огонь, приподняв брови.

– Ох уж эти колонисты, - проворчал он. - Люди, которые являются на пир, когда ты еще даже не одет. Полагаю, кто-то струсил, а остальные не решились ждать. Поллий, беги в лагерь, поднимай людей и быстро веди в город. Отряд, к оружию! Что ж, друзья, вон сигнал - значит, идем. Вперед!

Он помчался в темноту, к городу, и мы побежали следом, как будто это было самое естественное дело в жизни. Когда мы добрались до ворот, они распахнулись перед нами; мы вошли внутрь и двинулись по улице - тут к Алкивиаду подлетел, запыхавшись, глава заговора и принялся объяснять преждевременный сигнал. Я видел лишь, как этот человек подскакивает на месте, а Алкивиад озирается вокруг, не слушая. И когда мы пришли на Агору, вокруг нас появились жители Селимбрии, с великим шумом, гамом и выкриками "к оружию".

Лисий приблизился ко мне и встал рядом, прикрывая своим щитом. Я гадал, заперты ли ворота за нами, а потом подумал: "Если мы погибнем, Алкивиад позаботится, чтобы нас похоронили вместе" - он в таких делах не был забывчив. Но жизнь во мне бурлила и искрилась - так сыплются искры с кошки в грозу; человек, который боится смерти, уже наполовину мертв. Затем голос Алкивиада, хладнокровный, как на учениях, произнес:

– Глашатай, призови их слушать объявление.

Наш глашатай возвысил голос. На темных улицах все замерло, слышалось только ворчание и бормотание.

– А теперь объявляй, глашатай: "Люди Селимбрии не должны сопротивляться афинянам. При этом условии я сохраню им жизнь".

Глашатай выступил вперед и прокричал его слова. Наступила тишина. Мы не дышали. Затем чей-то голос, трясущийся, но все же внятный, произнес:

– Это ты так говоришь, стратег; но дай нам сперва услышать твои условия.

Алкивиад отозвался:

– А вы сперва покажите мне, кто будет говорить от вашего имени.

Его дерзость принесла успех. Они думали, что мы уже хозяева в городе, а он занимал их разговорами достаточно долго, чтобы так оказалось на самом деле. Мы на Самосе говорим, что он - стратег для молодых.

Дослушав рассказ, Евтидем заметил:

– Так вы с Лисием все еще вместе?

– А как же иначе? Я оставил его на причале, он присматривает за починкой корабля. Лучшего триерарха на флоте нет; и если ты думаешь, что я пристрастен, спроси у кого угодно.

– И в самом деле, Алексий, ты никогда не восхвалял его сверх заслуг. Я высматривал вас обоих, когда флот входил в Пирей; но толпа так ломилась приветствовать Алкивиада, что сам я ничего не видел, кроме венков да миртовых листьев в воздухе, летящих к гребню его шлема.

– Жалко, - проворчал я, - что хоть часть состояния, потраченного на гирлянды и хор, не отдали ему в качестве денег для флота. Он долгие годы сидит без средств. Если б он не творил чудеса каждый месяц, у вас вообще не было бы флота. Половину сражений мы вели ради дани; нам приходилось выжимать ее силой, иногда не без крови, но что другое оставалось нам делать?

– Ну-у, - протянул он, - мне кажется, Город и так обложен налогами до предела; давай потолкуем о чем-нибудь поприятнее. Я вижу, ты не терял времени, а сразу отправился в книжную лавку и купил последнюю пьесу Агафона.

– Он зашел в лавку, и я попросил его подписать свиток. Не то чтобы я сам гонялся за такими украшениями - я отвезу ее на Самос, в подарок моей девушке.

Из привязанности к ней я называл ее девушкой даже за глаза. Сама Евфро не делала особого секрета из своего возраста и из того, что была матерью сына, которому пошел шестнадцатый год, когда он умер. Собственно, я и встретил ее впервые на кладбище за городом, куда она пришла с корзинкой для жертвоприношений, которые хотела оставить у него на могиле. Она, как подобало в таком случае, опустила покрывало, увидев меня поблизости; это ее отвлекло, она не посмотрела, куда ступает, поскользнулась, и содержимое корзинки рассыпалось мне под ноги.

Как любой человек, много плававший по морям, я верю в приметы; мне не хотелось, чтобы ко мне попали, пусть даже таким случайным образом, дары, предназначенные мертвому. Но когда она извинилась, мне показалось, что голос ее звучит мягче, чем того требует ее профессиональное искусство; темные глаза над покрывалом смотрели ясно, лоб был чистый и белый. Я нагнулся поднять лекиф с маслом и увидел, что он треснул. Мне пришло в голову купить ей другой, я последовал за ней в некотором отдалении и узнал, где она живет. Когда я принес свой подарок, она подошла к двери без покрывала и приветствовала меня - без развязности, а так, как приветствуют друга, пришедшего по приглашению. Никогда прежде не занимался я любовью с женщиной, которая знала - или интересовалась, - что я за человек. И я понял, что был подобен мужу, который не ценит вина, не попробовав никогда в жизни ничего, кроме осадка от него.

Лисий порадовался за меня, когда я рассказал ему, что нашел женщину, которая мне понравилась. Но когда он увидел позднее, как часто я к ней хожу и сколько беседую с ней, думаю, ему это было не так уж приятно. Его девушка была хорошенькая, но без всяких особых совершенств сверх того; так что, когда ему хотелось поделиться с кем-то мыслями, он приходил ко мне. Конечно, в нем было слишком много великодушия, чтобы выказать ревность, но когда я повторял мнение Евфро о трагедии или музыке, он частенько находил повод поспорить. С обычной своей добротой он согласился на мое предложение повеселить обоих наших подруг в городской харчевне; но не стану делать вид, что ужин очень уж удался. Евфро была старше, чем нравилось Лисию, но ему пришелся по вкусу ее разум, и он охотно беседовал с ней о политике и поэзии, хоть в разговоре и склонен был, как я заметил, к некоторой резкости суждений. Но его девушка, совершенно не интересовавшаяся такими темами, была от него без ума и видела повсюду соперниц. Когда же она перебила рассказ Евфро и заявила, что та, дескать, была слишком молода тогда, чтобы запомнить что-то, я не смог удержаться и заметил, что я, хоть и моложе, прекрасно помню то время. Когда мы с Лисием проводили женщин домой и встретились снова, поначалу между нами чувствовалась некая скованность и мы молча сидели, обдумывая этот случай; а потом вдруг уставились друг на друга и расхохотались.

Теперь, вернувшись в Афины, мы нашли время, пока Город праздновал прибытие Алкивиада, повстречаться с друзьями и вновь увидеть своих домашних.

Отец выглядел моложе и здоровее, чем в день моего отплытия; он, как заведено у отцов, радовался, что я примкнул к войску, не обделенному славой. Что касается его самого, то он смело выступил вместе с Фераменом против тиранов, своими руками помогал сокрушить возводимое предателями укрепление и в силу того пользовался теперь заслуженным почтением в Городе. Зато мать моя постарела больше, чем я ожидал. Незадолго перед тем у нее случился выкидыш. Но, поскольку это оказалась еще одна девочка, можно было считать, что оно к лучшему.

Сократа я нашел на Агоре, он стоял в портике Зевса. В бороде у него прибавилось седины, ибо теперь ему было уже за шестьдесят; но, если не считать, что он расспрашивал меня обо всем со мной случившемся, чувствовал я себя так, словно вообще не уезжал. Уже через несколько минут я влез по уши в дискуссию, которая шла перед моим появлением: является ли священным то, что любят боги, или же они это любят, потому что оно священно; может ли быть священным предмет, святой для одного бога и ненавистный для другого, или только в том случае, если его одинаково любят все боги; какие же предметы любят они все и почему… Еще до конца дискуссии некий ортодоксальный человек, который и завел разговор на эту тему, удалился в негодовании, бормоча что-то себе под нос; всем прочим тут же полегчало, ибо он был из тех, кому хочется лишь доказать свою правоту. А для меня было просто чудом снова услышать, как Сократ говорит:

– Либо мы найдем то, чего ищем, либо, по крайней мере, освободим себя от убеждения, будто знаем то, чего на самом деле не знаем.

Как и можно было ожидать после столь долгого перерыва, я обнаружил вокруг него много новых лиц, а также одно полузнакомое, сперва озадачившее меня. Оно принадлежало молодому человеку примерно моего возраста, как я подумал, с внимательными, глубоко посаженными глазами на сильном лице. Я был уверен, что он мне не знаком, но что-то все же шевелилось в памяти; подумал еще, может, встречал какого-то его родственника, которого он мне сейчас напомнил. Сам же он, едва заметив мой взгляд, улыбнулся мне; я улыбнулся в ответ, но все никак не мог узнать его. В покое лицо его выражало чуть холодноватое достоинство; однако улыбка оказалась скромной, почти застенчивой. Он не часто вмешивался в дискуссию, но каждое его слово меняло направление беседы, и я был поражен поведением Сократа в такие моменты. Не то чтобы он особенно выделял этого молодого человека, не проявлял к нему такой мягкости, как когда-то к Федону, - нет, он, казалось, становился самим собой больше чем когда-либо. Может, потому что видел, как быстро следуют мысли этого человека одна за другой: ему приходилось иногда возвращаться назад, чтобы дать время остальным схватить их. И, пока я сидел, терзая свою память, Сократ проговорил: