Осенний лист, или Зачем бомжу деньги - Владимир Царицын

— Зря вы сюда приехали, — не стал отвечать Сидоров, — Пархом мёртв, как и все остальные участники этого дела. Все взяточники на том свете. И тех, кого кинули, больше нет, и того, кто кинул. И Кати нет, и тех, кто её убивал. Из оставшихся в живых — только я, но я бомж. Так что никому и некому обвинение предъявлять. Можете с лёгким сердцем возвращаться в Москву.

— Алексей Алексеевич, дело ведь не только в Пархоме и его афере. А те, кто у Пархома на окладе был, не все мертвы. Мэра вашего менять надо, по нему давно тюрьма плачет. Новых руководителей ГУВД и прокуратуры надо назначать. Одним словом — порядок наводить нужно. И мы его наводим.

— Майора Мотовило начальником милиции поставьте, — посоветовал Сидоров, вспомнив о товарище. — Гоша правильный мент, не взяточник.

— Я это понял, — кивнул Илья Михайлович, — Особенно после того как увидел его «лимузин»… Хорошо, насчёт кандидатуры майора Мотовило мы подумаем. А по поводу убийства вашей жены, вы не правы, Алексей Алексеевич. Справедливость должна всегда восторжествовать. И обвиняемые найдутся. В Берлине наши немецкие коллеги уже ищут партнёров Пархоменкова, мошенников из подставной фирмы. И найдут, можете не сомневаться, там крепкие профессионалы служат. К тому же Владимир Владимирович к ним лично обращался. Здесь тоже следы остались. Кредит в банке оформлялся, не думаю, что партнёр Пархоменкова, гражданин Усков, был не в курсе происшедшего. Лицензия банка «Парус» в ближайшее время будет отозвана Центробанком. А сейчас Усков задержан и помещён в следственный изолятор.

— Оперативно, — криво усмехнулся Сидоров.

— Мы всегда оперативны.

— Всегда? — с сомнением в голосе спросил Сидоров.

— Всегда, — уверенно ответил Илья Михайлович. — Но иногда итоги нашей работы не объявляются.

— С Пархомом у вас не шибко оперативно вышло, — напомнил Сидоров Илье Михайловичу о том, что московская бригада появилась на сцене, когда бандит уже пал от кинжала своих же головорезов.

— Да, немного опоздали, — согласился чиновник, и вдруг улыбнувшись, взглянул на Сидорова: — А может, оно и к лучшему?

— Но вы говорили о торжестве справедливости.

— А я себе не противоречу. Виновный получил справедливое возмездие. Даже более справедливое, чем то, которое бы определил суд. Конечно, жену вашу не воскресить, но всё, что Пархом у неё отнял, можно вернуть. Ведь это ваши деньги, Алексей Алексеевич. И, по оценкам Дениса Александровича, немалые.

— Зачем бомжу деньги?..

— Деньги нужны всем, — возразил Илья Михайлович. — их можно потратить на глупости, или, хуже того, распоряжаться ими, как распоряжался Пархом и ему подобные, но можно и обратить их во благо. При помощи денег много хороших дел совершить можно.

— Совсем недавно подобный разговор мы вели с Андреем Валентиновичем Самсоновым, — задумчиво произнёс Сидоров, — а теперь вот… с вами, — и вдруг вспомнил: «А ведь я и так уже богат. У меня в каком-то банке имеется счёт, а на нём лежит два миллиона евро. Нужно разыскать Матвея Яковлевича Пальмана. Не думаю, что это трудно будет сделать», — и сказал вслух: — Темно совсем стало. Пойдёмте, Илья Михайлович…

Эпилог. Зачем бомжу деньги?

Старый бомж Бирюк, бывший вор в законе, а ныне — обитатель Дома престарелых, который все называли «Приютом убогих», торжественное открытие которого произошло около полугода назад, ещё при прежнем мэре, проснулся от гула за окном. Окно было новое, крепкое, не рассохшееся и не разбухшее, но обычное — не стеклопакет в пластиковом профиле. А потому звуки далёких ударов проникали в помещение легко, словно окно было открыто настежь.

Проснулся Бирюк и сразу вспомнил: сегодня должны рушить устоявшие в давней битве с конверсией стены «взрывного» цеха завода «Искра». Что смогли, уже разобрали и вывезли. Что могло пригодиться в новом строительстве (а такого добра оказалось мало) оставили. «Взрывной» цех не вписывался в новый проект и подлежал сносу. Ветхими стены «взрывного» цеха назвать было нельзя, они только казались такими от шестидесятилетней копоти, которой были покрыты, да из-за выбитых стёкол в окнах, забитых фанерой и рваным рубероидом. Кладка конца сороковых годов, послевоенная. Строили завод пленные японцы. Или немцы? Неважно. Строили с соблюдением всех требований технологии строительного производства. На цементе, несмотря на его тогдашний дефицит, не экономили, сыпали в кладочный раствор столько, сколько положено.

Воровство в те времена, конечно, существовало, но не так мощно расцвело, как в последующие годы советской власти. В том числе, на стройках объектов народного хозяйства. Что произошло? Хозяина не стало. Государство — это мы. Или: мы — хозяева страны. А хозяину можно всё. Можно брать, что плохо лежит. Что лежит хорошо, тоже можно.

Бирюк был вором. Он тоже брал всё, что плохо и хорошо лежало. И ещё как брал! Но не у себя же, ёшкин кот!

Хозяин так и не пришёл. Ни вместе с Горбачёвым, ни (прости господи!) с Ельциным. И сейчас его нет — одни рвачи и хапуги. Разве, что Сидоров настоящим хозяином станет? Поживём — увидим. Хотя и сейчас видно: будет толк из Сидорова. Не для себя старается, для людей! Вон сколько рабочих мест организовал! А сколько ещё организует, когда новый завод заработает!

Кирпич, из которого сложены стены цеха, хорош: без пережогов, ровный и плотный, как натуральный камень, а на сколах сочного розового цвета, как ветчина того же времени изготовления. Даже жалко такую кладку рушить. Но надо. Иные технологии, иные конструкции, иной дизайн. Жизнь иная.

Бирюк, когда жил в цехе и был бомжом, решил как-то в кубрике своём зимник устроить. Зимний холодильник. Стал стену долбить, вооружившись двухкилограммовой кувалдочкой и широким зубилом. Долбил, долбил. Долбил, долбил. Замаялся. Кирпич поддавался с трудом, отщепляясь мелкими чешуйками, а раствор вообще не долбился. Монолит, ёшкин кот!

Дубасили по стенам «взрывного» настойчиво. В пустом стакане, стоящем на тумбочке рядом с кроватью Бирюка, брякала, в такт ударам, лёгкая алюминиевая ложечка.

И чего Сидоров сдал всю взрывчатку? Оставил бы малую толику, на всякий случай. Вот и пригодился бы теперь пластид. (Точнее: пластит — так Альф учил). Заложить по шашечке по углам цеха и… Да, кабы знать, что понадобится!.. Хотя, можно и официально взрывников нанять. Просто не учёл Сидоров качества кладки, просчитался. Оно и понятно, ёшкин кот! Он же зимник себе не устраивал. Вот и долбят крепкие стены цеха драглайном, железным шаром, привешенным к стреле. По старинке. А может, оно и правильно? Горожане ещё тот взрыв не забыли. Пришлось им в окна новые стёкла вставлять.

Тогда Альфред погиб. Да, много тогда кого замесило…

Бирюк поднялся и быстро влез в шерстяной спортивный костюм, натянул на сухие желтоватые ступни шерстяные носки домашней вязки, купленные на рынке у старушки. Подумал и накинул на плечи махровый халат, подаренный Окрошкой. В его комнате (одиночке, как иногда называл Бирюк новое, но уже обжитое за полгода жильё) было не жарко. Позавчера отключили отопление, а вчера к вечеру резко похолодало. Весна. Неустойчивая погода. А он ещё, как назло, ободрал скотч с окна, приклеенный в зиму, и вытащил вату, которой были заткнуты щели. И сам помыл раму и стёкла, чем вызвал приступ негодования штатной уборщицы.

Быстро, по-военному, заправив кровать, Бирюк отправился в ванную. Когда он вышел оттуда гладко выбритый, умытый и тщательно причёсанный, в дверь постучали, и тут же, скрипнув, она приоткрылась. Бирюк не выносил закрытых дверей и никогда не запирался на ночь. И вообще не запирался.

— Вы уже проснулись?

Это была Майка, рыжеволосая сестричка-опекунша Майка. Майя Леопольдовна, как её представила директриса Дома престарелых. Такое у Майки было интересное сочетание имени и отчества. Впрочем, по имени-отчеству к ней никто не обращался, все звали Майкой. Старики, в основном. Старухи звали Майечкой. И при этом мило улыбались, но в красивую Майкину спину смотрели зло, с прищуром, и что-то тихо шептали, наверное, «стерва!». Или что-то другое, обидное. Женщины! Они всегда женщины, если даже уже старухи и не выдерживают абсолютно никакой конкуренции. А конкуренцию Майка составляла, да ещё какую! И не только престарелым обитательницам «Приюта», но и всей женской половине обслуживающего персонала. Рыжей копной волос, длинными стройными ногами, а главное — возрастом. Майке не было и тридцати. И дворник, и приходящий слесарь-сантехник (по совместительству электрик), и все сменные сторожа-охранники, все были в неё влюблены. Даже старые пердуны, в которых ещё не совсем потухла искра божья, то есть в меру своего либидо, заигрывали с Майкой и искали её расположения.

Бирюк относился к Майке насторожённо. А всё потому, что сразу после его оформления в Дом престарелых (это случилось по совету Окрошки и при помощи Сидорова) по «Приюту» прошёл слушок, что Бирюк — вор в законе, и что где-то у него зарыта кубышка с сокровищами. А в богадельне он просто отсиживается после очередного дела, скрывается от закона, так сказать. Чушь, но что ещё делать старикам, как не молоть чушь? Бирюк их разубеждать не стал, да ему вряд ли удалось бы.