Мотылек - Поппи Адамс

Он что, не собирается спрашивать, почему я убила ее? Вот на этот вопрос ответить будет непросто, а на предыдущий – легче легкого.

– У нас здесь полно цианида, – отвечаю я.

Инспектор Пигготт с удивлением смотрит на меня сверху вниз:

– Серьезно? Но скажите, зачем он вам?

Я протягиваю к нему руку, чтобы он поддержал меня: мне хочется сесть на кровати. Когда я выпрямляюсь, мою голову пронизывает резкая боль, и я жалею, что решила пошевелиться. Но спустя две минуты мы с ним выходим из комнаты и медленно движемся к лестнице. Ко мне подбегает незнакомый молодой человек и протягивает мне тросточку – тросточку Вивьен, ту самую, с помощью которой она попыталась сделать свой приезд более эффектным.

Когда мы подходим к моему наблюдательному пункту, я вижу, как из двойных дверей восточного крыла появляются Эйлин Тернер и констебль Болт. Эйлин, всхлипывая, говорит:

– Она вернулась только три дня назад…

Но, заметив меня, они разом обрывают разговор и замедляют шаг. Когда мы проходим мимо них, полицейские переглядываются, а Эйлин опускает глаза. Должна сказать, я понятия не имею, почему она так поступила, – чтобы выразить мне свое сочувствие или потому, что ей страшно смотреть на меня. Мой дом переполнен людьми, по всем комнатам расхаживают незнакомцы, и это вызывает у меня ощущение, что они какие-то муравьи, забравшиеся во все доступные уголки.

Я открываю дверь, ведущую на спиральную лестницу, и начинаю очень медленно подниматься по ней – что ни говори, я уже в возрасте. До меня доносится тихий, приглушенный голос Эйлин, которая сейчас находится в дальнем конце лестничной площадки. В левой руке у меня трость Вивьен, а Пигготт поддерживает меня за локоть, помогая мне идти. Мы оба молчим, я – потому, что внимательно смотрю себе под ноги. Мы наконец достигаем верха, и я открываю дверь на чердак. Со своих мест взлетают потревоженные летучие мыши, они исчезают в соседней комнате. Инспектор Пигготт морщится и издает такой звук, словно подавился, затем достает из верхнего кармана носовой платок и прижимает его ко рту и носу. Я довожу его до лаборатории и показываю тросточкой Вивьен на стеллаж слева, на котором стоят пузырьки с нарисованными черепами и костями.

– Жидкости для умерщвления, – говорю я.

– Ага, – приглушенным платком голосом отвечает инспектор. – Для умерщвления чего?

– Главным образом мотыльков. Это… – я хочу сказать «профессия», но решаю, что данное слово здесь неуместно, – …область специализации нашей семьи.

Эти слова я произношу с, гордостью.

Инспектор просит меня показать цианиды, и я указываю ему на несколько бутылочек, объясняя, что это главным образом цианиды натрия или калия – NaCN и KCN соответственно, – но здесь также есть синильная кислота, или цианид водорода, формула HCN. Также я рассказываю, что в бутылочках хранятся только растворы, но на верхней полке яды лежат в чистом виде, в форме порошков.

– Здесь одной не хватает? – прерывает он мою лекцию, указывая на заметную прореху в шеренге коробочек.

– Да, – отвечаю я.

После того как он берет сверху парочку пузырьков и коробочек и аккуратно укладывает их в полиэтиленовый пакет, я веду его вниз, в холл. В доме вновь стало тихо, если не считать глухого тиканья напольных часов. Я медленно обвожу взглядом старый холл, пустой и огромный. В верхнем углу, там, где в дом проникает сырость, обои почти повсюду отстали от стены, но в целом все выглядит так, как и раньше. Здесь я всегда чувствовала себя в безопасности, и сейчас здесь спокойно, надежно и уютно. Я ощущаю, как напряжение, нараставшее всю эту неделю, начинает рассеиваться, отпуская меня. Я почти счастлива.

Подойдя ко входной двери, инспектор Пигготт поворачивается ко мне:

– Мисс Стоун, известны ли вам какие-либо причины, по которым ваша сестра могла покончить с собой?

Ни о чем таком я даже не задумывалась.

– Нет, – отвечаю я.

У меня мелькает мысль, что самоубийство – это последнее, что пришло бы Вивьен в голову.

Он кивает. Когда он уже поворачивается, чтобы уйти, я останавливаю его:

– Инспектор Пигготт, хотелось бы знать…

– Да? – поворачивается он ко мне, словно ожидая, что я поделюсь с ним какой-то тайной.

– У вас есть часы?

– Часы?

– Да, я хотела бы знать, который сейчас час.

– Девять, – отвечает он.

– Ровно девять?

– Ну, чуть больше. – Он вновь смотрит на свои часы. – Пять минут десятого.

Он вновь поворачивается к выходу.

– Ровно пять минут? – быстро переспрашиваю я – его ответ все равно кажется мне слишком общим.

Он останавливается, вновь поворачивается ко мне и внимательно смотрит на часы. У меня появляется уверенность, что сейчас он сообщит мне время настолько точно, насколько сможет.

– Я бы сказал, что сейчас почти семь минут десятого, – говорит он, окинув меня осторожным взглядом.

– О, большое спасибо! – искренне благодарю я его. – А как вы думаете, время на ваших часах соответствует времени на часах в полицейском участке? Я имею в виду, вы часто сверяете свои часы по ним?

Помолчав, инспектор уверенно отвечает:

– Да, регулярно.

– Спасибо еще раз, инспектор! – восклицаю я и с облегчением вздыхаю.

Затем, поправив время на обоих своих наручных часах, я запираю за полицейским дверь.

Вторник

23

Интуиция

Они пришли за мной лишь на следующий день. Я знала, что это случится, что они установят истину с помощью того шестого чувства, которое, кажется, от рождения есть у всех, кроме меня. Как его называла Вивьен? По ее словам, она точно знала, что здесь произошло, хоть и находилась на расстоянии в двести пятьдесят миль от этого места: «Джинни, это интуиция, она никогда меня не подводит!»

Я готова к их приезду. Стоя в своем наблюдательном пункте, я наблюдаю, как полицейская машина тормозит у дома. Я понимаю, что сегодня вижу Балбарроу в последний раз. Должна признать, меня повергает в ужас предстоящий отъезд: я всю жизнь прожила в Балбарроу-корте, и в любом другом месте я не буду чувствовать себя в безопасности.

Инспектор Пигготт выводит меня из дома. Он любезно накрывает мои плечи накидкой. Перед тем как сесть в машину, я останавливаюсь, чтобы в последний раз взглянуть на дом.

Мое внимание привлекает человек, идущий по подъездной дорожке. Я узнала его еще до того, как смогла разглядеть черты его лица, – эта сутулая, коренастая фигура, эта неспешная походка и крупные руки, которые виновато висят по швам, не дают ошибиться. Как Майклу стало известно, что я уезжаю?

Майкл подходит к машине и ко мне почти вплотную. Мы смотрим друг другу в глаза. Он хочет сказать «прощай», я в этом уверена, и я собираюсь ответить ему тем же, но меня вдруг переполняет чувство – взаимное, я знаю точно, – что нам надо так много друг другу сказать, столь многим поделиться, и произнести слово «прощай» стало бы просто ненужной банальностью. Я словно вдруг поняла, что он всегда был в моей жизни где-то поблизости, знал и понимал, кто я такая и что произошло, и даже благодаря некой бесконечной мудрости способен видеть грядущее. А сейчас он здесь и рассказывает мне все это, не произнося ни единого слова. Часть моего существа хочет крепко обнять его, другая – заплакать: ведь я знаю, что пришел самый грустный, самый чувствительный миг моей жизни. Самый грустный миг настал сейчас, когда я вынужденно покидаю свой дом и Майкла, а не во все те минуты, когда от меня можно было ожидать слез, – ни когда моя сестра упала с колокольни, ни когда умерла моя мать или мой ребенок. Для меня они навсегда сливаются в единое целое. Меня вдруг пронизывает понимание, что Майкл один на свете заботился обо мне, он один относится ко мне по-доброму, не ожидая ничего взамен, не используя меня и не считая меня обузой. Я даже мысленно осмеливаюсь назвать его своим единственным настоящим другом.

Вместо слов он едва заметно кивает мне – на считанные миллиметры опускает голову и чуть прикрывает веки. Я уверена, никто другой просто не обратил бы на это внимания, но для меня в этом движении бездна смысла. Он говорит мне: «Я позабочусь о доме», но главное то, что он просто и честно говорит: «Прощай навсегда». Я знаю, что мне незачем отвечать или делать что-либо, что он ничего от меня не ждет, и даже не киваю ему головой.

Сегодня

Я сажусь в кровати. Это не моя кровать, и я не знаю, чья она. Я нахожусь в маленькой комнатке с бледно-желтыми стенами и белым потолком; здесь есть небольшое окошко с жалюзи и решеткой снаружи, и еще одно окошко вырезано в моей двери, чтобы я могла видеть, кто проходит по коридору. Из мебели у меня тумбочка, встроенный в стену шкаф и стул. Стены здесь голые, зато на тумбочке есть электронные часы, раньше стоявшие в моей спальне, – и это хоть как-то утешает меня. Когда мне надо принять ванну, меня ведут в ванную комнату, расположенную в конце коридора. На стенах ванной, возле умывальника и возле унитаза, приделаны длинные белые ручки, а сама ванна накрыта какой-то хитрой штукой, напоминающей упряжь, так что сама я даже не могу в нее сесть. Мне кажется, что когда-то с помощью этого приспособления поднимали лошадь.