Соленая падь - Сергей Залыгин

- Конечно, смогу, - тихо, как-то очень скромно ответил Брусенков. Нету того вопроса, на который в здравом уме человек вовсе не может ответить. Конечно!

- Так я слушаю!

- Ты и сам хорошо это знаешь: у каждого командующего должон быть резерв. Как и каким способом он его использует - этого он долгое время не знает, это подсказывает обстановка. Обстановка подсказала.

- Толково... - сказал, подумав, Мещеряков. - Еще вопрос. Обратно к тебе, товарищ Петрович. Кто же нынче командует заместо товарища Крекотеня? Опять же - он?

- Он, - подтвердил Петрович.

А Брусенков точно тем же движением руки снова ткнул себя в грудь и снова кивнул.

Больше Мещеряков узнавал - меньше ему становилось понятным: зачем они оба здесь, Брусенков с Петровичем? Зачем они в сопровождении роты спасения революции? Может, им обоим одного Крекотеня мало?

Выпили. Закусили. И как только что Мещеряков представлял себе Куличенко - брюхатенького, лихого, так представил теперь заметно уже седого, но крепкого - косая сажень - Крекотеня. Угловатый был мужик. Неторопливый, совсем не по-военному медлительный. Наверное, потому, что очень уж земляной был. Мужики - все земляные, но тот каждым шагом к земле прирасти был готов... Выбирали летом руководство объединенной армии - он сам хотел сдать высокие командные полномочия, пойти на полк, даже на батальон, вообще пойти, куда пошлют. Но тогда главный штаб Соленой Пади, товарищ Брусенков, этого не допустил.

Прасолиха Евдокия Анисимовна вдруг приладила голос к песне, начала удивительно низко, почти по-мужски:

- Ве-ежал бродяга с Сахали-ина-а-а... Ефрем Николаевич, товарищ главнокомандующий, жду вашего голоса!

- Звери-и-иной у-зко-о-ю тропой... - тотчас пропел Мещеряков высоко и звонко. Поднял стакан, как бы чокаясь с хозяйкой на другом конце стола.

- Ты пойми, Ефрем... - сказал ему Петрович.

- Ну кого тут поймешь? Кого? Понимать - это который раз не для нас, товарищ мой Петрович! Не всегда для нас. Пробовали - делали всеобщие планы военных действий. Не получается. Не выходит. А тогда - пускай идет как идет... Зве-е-риной у-у-зкою тропой-о-ой. - повторил во второй раз так же звонко и совершенно в такт низкому прасолихиному голосу.

Гости притихли. Услышали эти голоса, почувствовали сильную песню.

- Позор всей твоей жизни, - снова шептал Мещерякову Петрович. - На краю пропасти стоишь. Одной ногой - там...

- Выпили мало. Выпьем - все нам будет ясно. Как божий день! Ну! - И вдруг звонко, голосисто крикнул: - Веселая жизнь! Забавная! - Оглянулся. Верно, что ли, говорю, Брусенков?

Брусенков, не улыбнувшись, сказал:

- Почто же не верно? - Внимательно присмотрелся к Мещерякову.

А Мещеряков сам к себе так же присматривался - то ли он загуляет окончательно, то ли нет, - не сможет нынче хмель его одолеть? То ли будет и дальше думать, разгадывать, то ли предастся веселью?.. Все перемешалось нынче - партизанщина!

Но еще спустя время вдруг сказал решительно:

- Извиняйте, хозяева, а мы, по долгу службы, которое-то время должны отсутствовать среди вас. Когда не сильно затруднительно, подайте нам и еще со стола в амбарушку. Карасиков и прочего. Будьте любезные! - Уже от дверей приказал: - Которые здесь находятся командный состав - прошу проследовать за мной!

Хозяйка смолкла на полуслове, он ей снова сказал:

- Мы с вами нашу песню, Евдокия Анисимовна, вскорости допоем! Запросто!

Евдокия Анисимовна и подавала гостям. Амбарушка была прилажена к сенцам, но вход в нее - через ограду, через низенькую скрипучую дверцу.

И Дора тоже подавала.

Она стала на квартиру к прасолу, Наташке велела приглядеть за Ниночкой, сама принялась хозяйке помогать. Вошла в полутьму амбарушки, прищуриваясь, оглядела мужиков. Мужики только что расселись по чурбакам, по скамейкам, уже сильно выпившие начинали все снова... Ефрем сидел спиной к дверям, и Дора только сказала, чтобы он услышал:

- Мужики, мужики! Что с вами будет? - Поставила плошку с огурцами прямо на пол. Еще спросила: - Что будет?

Прасолиха, тоже приладив огромную сковороду на чурбак, тронула Дору за локоть:

- Пошли?..

В тот миг Дора и хотела толкнуть прасолиху в могучую праздную грудь, не выкормившую ни одного человека. Но вместо того сказала: "Пошли". От прасолихи уже сильно пахло вином, еще - перестоявшей квасной гущей...

Женщины ушли, встал Петрович и сказал:

- Товарищи! Все больше, все сильнее и беззаветнее массы борются с колчаковским игом. Борьба достигла невиданных размеров! А мы - мы чем дальше, тем меньше имеем революционного права полагаться на стихию! Движение может пойти по разным руслам, может расколоться! Может быть утоплено в крови! Но мы не обуздываем стихию, мы сами стихийно действуем. Я уже товарища Мещерякова ставил в известность, какие происходят печальные события...

И Петрович сказал снова, что Куличенко ушел с двумя полками в Заеланскую степь, что Глухов покинул Убаганскую дорогу, что повсюду, кроме Моряшихинского направления, враг наступает, а партизанская армия несет тяжелые потери, что командующий фронтом Крекотень расстрелян Брусенковым, а сейчас временно Брусенков сам командует в крекотеневском штабе.

Все примолкли. Смотрели на Петровича, на Мещерякова. И Мещеряков примолк тоже, как будто обо всем этом впервые услышал.

Но теперь уже пора было не про себя думать, а вслух отвечать. И отвечать не по-пьяному. С умом. И он откашлялся, встал, пошатываясь. Хмель ударил в ноги, а голова была светлая, даже светлее, чем всегда. Петрович его ждал. Командиры ждали. Брусенков упорно на него глядел... И сам себя Мещеряков тоже ждал.

- Или вы не свидетели, как преступно были переброшены Крекотенем три полка сюда, на Моряшиху, всего за какой-то час до решающего сражения? Или не ваши это были полки? - заговорил Мещеряков. - Или вы не свидетели, к чему это привело? Или никто здесь не понимает, какое имела значение та наша уже полностью подготовленная победа, наша радость и торжество, то есть взятие Малышкина Яра? И никто не жалеет о потере, не страдает от нее? Тогда о чем же только что говорил товарищ Петрович, как не о последствиях того преступного приказа? Кто же в нем в конце концов виноватый, в том приказе, во всех его немыслимых последствиях? Скажу! Куличенко виноватый - изменил делу, ушел в Заелань и отдал противнику Моряшихинскую дорогу. Скажу! Товарищ Крекотень, командующий фронтом, - виноватый: отдал тот преступный приказ! Товарищ начальник главного штаба виноватый, это я уже понял! Он толкнул Крекотеня сделать преступный приказ, после - расстрелял его за это, хотя и по моему, а не по своему указанию. Встал на его должность, а тогда и потерпел одно за другим поражения от белой банды на многих направлениях. Товарищ главнокомандующий виноватый, что в решающий момент его не оказалось у руководства в хуторе Протяжном. Товарищи командиры полков виноватые, что подчинились приказу Крекотеня немедленно, выйдя из подчинения товарищу главнокомандующему армией. Многие виноватые. Бесконечно многие. А результат? Что же нам нынче нужно делать, что и как? Нам нынче, всем виноватым, как никогда нужна наша победа, ибо мы можем ее очень просто и навсегда потерять. Все. Вот вам мой ответ. Я - сказал.

И Мещеряков посмотрел вокруг и вдруг снова и аппетитно стал грызть огурчик. Похрустывал. Командиры - один, другой - посмотрели на него и, как будто им только что, сию минуту подали, тоже принялись грызть и хрустеть. Мещеряков выпил - и они выпили.

Не пил и не грыз только один Петрович. Удивленно глядел на Мещерякова. Глядел долго, потом наклонился к нему, с тем же удивлением спросил:

- Так ты что же, Ефрем, ты все понимаешь, да? Все как есть? Всю обстановку?

- Конечно! - ответил ему Мещеряков. Про себя же подумал: "Непонятно одно - почему ты здесь с ротой спасения революции, дорогой мой товарищ комиссар?"

Все знали, кто теперь должен заговорить, - комполка двадцать четыре должен был это сделать. Его и ждали.

Он всегда-то был, заметный. Высокий, кудрявый - первый парень на деревне, - комполка двадцать четыре призывался в армию в девятьсот шестнадцатом, еще мальчишкой, еще молоко на губах не обсохло, но только-только успел понюхать германского пороха - и сразу вырос. Кинулся в революцию, при Временном правительстве по первому же закону о введении смертной казни на фронте был приговорен к расстрелу и дезертировал; когда вернулся домой, в Знаменскую, - стал сразу же совдепщиком, а с начала партизанского движения пошел в отряд Крекотеня. Крекотень его любил, как родного сына. И не напрасно - было за что. Выдвинул на командование полком тоже не напрасно.

Ему было годочков двадцать один, двадцать два - не больше. Он поправил чуб, начал привычным к речам голосом:

- Товарищи! - Резко обернулся к Брусенкову, даже нагнулся к нему и, будто забыв о своем намерении говорить речь, стал говорить только ему одному, но громко, во весь голос: - Все правильно: мы, народ, нонче боремся ради победы над ненавистным врагом. И самое необходимое нам - победа! Она! А когда так, то мы за тем идем вождем и командиром, который победы достигает, там достигает, где другому она вовсе не доступная! За которым каждый из нас готовый идти на любой подвиг! Тому мы и прощаем, когда он в чем делается виноватый, того хотим над собою видеть так же, как и впереди себя во время жестокого боя. Того мы узнаем с первой команды над нами и прежде всего - с первого сражения. Хочу спросить, кто бы сделал нынешние наши победы под Моряшихой? Товарищ Крекотень бы сделал? Мир праху революционному товарищу Крекотеню, но он бы никогда этих побед не достиг, он, правда что, скорее мог сделать ошибку с нашими полками! Но когда мы идем за товарищем Мещеряковым в бой, то этот бой уже делается нашей победой, и в конце концов победа под его руководством будет обязательной и всеобщей, хотя бы и по всей Сибири!