Соленая падь - Сергей Залыгин

А ему снова ответили:

- Победы наши мараешь! Сам сперва столь же белых накроши, после объясняй, как это делается, каким путем!

- Бросьте вы, ребята, - сказал Мещеряков, а четверо уже к Петровичу подошли, окружили его. Пошатываясь, зорко вглядывались друг в друга: кто протянет руку, чтобы Петровича - рыженького, невысокого - первым схватить? Первый схватит, а тогда и все остальные за ним. Ждали первого...

- Бросьте, - повторил Мещеряков. - Тут среди нас имеется Брусенков - он может сделать лучше всех. Брусенков! Отработаешь Петровича? Покуда он все еще не окончательно мой комиссар...

А Петрович, твердо стоя среди четырех пошатывающихся фигур, сказал:

- Я все равно вас обоих буду разоблачать! Вы победы имели, это правильно: Мещеряков - в сражениях, Брусенков - в гражданском главном штабе, но революции - ей одних побед над врагами слишком мало! Ей нужны победы над победителями! Над самим собой она требует побед! Чтобы в каждом торжествовало революционное существо, чтобы мы побеждали в себе гадов! Мы боремся против стихии или за то, чтобы ей овладеть, - это одно и то же. Но с разных сторон боремся: с одной стороны - Брусенков, с другой - я и Кондратьев, товарищ Жгун. А ты с какой стороны, Мещеряков?

- Ну, зачем же это ты обоих сразу нас подвергаешь? - удивился Мещеряков. - Обоих? И меня и Брусенкова сразу?

- А для его, для интеллигента, он только и может быть сам хороший со своими вопросами и мыслями, - сказал Брусенков. - Остальные-прочие - для его сплошь сиволапые...

- Отставить! - вдруг крикнул тогда Мещеряков. Бешено глянул, потом прикрыл глаза ладонью. Тише повторил: - Отставить... И тебе, товарищ Петрович, тоже!

И Брусенков отставил, и те четверо, которые Петровича окружали, расселись по своим местам, а Мещеряков потянул Петровича за рукав, посадил рядом и спросил:

- Слышишь?

Теперь уже другая была песня:

- Все-е-е от-дал бы, чтоб быть с то-о-об-ою...

Под эту песню успокоились...

- Умный ты, Петрович. А вот скажи - с женой я всю жизнь, вечно, и за полдни каких-нибудь или за неделю ничего от меня не убудет. Но никогда это женой понято быть не может... Никогда! Не то - жадность, не то - сами они не знают, отчего такие? Из жалости, конечно, можно ни на шаг из дома не уходить, так неужели ей жить охота с жалостью?! Ты умный, а тоже не поймешь? Нет?.. Женщин и жен любовь по рукам-ногам связывает, они и от нас того же хотят. Странно! И - чего ради? Никто не знает! Слушай - мне говорили, будто еще до того, как ты стал краснодеревцем, ты еще матросом плавал по морям? Правда, нет ли?

- Не матросом, а механиком, - устало как-то и безразлично ответил Петрович. - На торговом судне.

- И в разные страны?

- В разные.

- Ну-у-у?.. Как же после угадал на сухопутье?

- Попался на перевозке запрещенного груза. Засудили и посадили.

- В тюрьму?

- Куда же садят?

- Потом?

- Бежал. Служил в армии. Под чужой фамилией. Три месяца. Потом - плен. В настоящий-то момент это все какой представляет интерес?

Развертывалась чужая жизнь. Куличенко и Крекотеня жизни перед тем ушли. Эта - приходила. Была, наверное, даже интереснее его собственной жизни, больше нее. Давно Мещерякову хотелось ее узнать, а тут обстановка: пили!

Но только и хмель не мог заглушить в Мещерякове настороженности, чуткого слуха, он все ждал продолжения прасолихиной песни. Такие подступали вдруг минуты - больше ничего не ждал, ничего не хотел, кроме этой песни.

- Ну, ладно... А в каком году бежал из плена?

- В семнадцатом.

- Родную революцию почуял?

- В ту же минуту.

- И куда угадал? Сразу - в Питер?

- Не сразу. Из Германии бежал в Бельгию. Бельгийцы наших военнопленных скрывали, помогали им дальше переправиться.

- Как же объяснил бельгийцам, кто ты, откуда и куда?

- На французском языке.

- Знаешь?

- Жизнь заставит - узнаешь.

- Выпьем?

- Черт с тобой - выпьем!

И Петрович выпил, понюхал корочку, закусил холодным карасем.

- А ведь можешь?

- Могу.

- Карточек у тебя нет? Свою жизнь ты на карточки не снимал?

- Не сохранились. Полдюжины, может, и было-то...

- Ты гляди - какого все ж таки я буду иметь комиссара! - вдруг обрадовался Мещеряков. - Хорошего, представь. Завидного! Ну вот что, комиссар, нужно нам все ж таки решить дело. Решить и скорее от него освободиться!

Мещеряков засмеялся громко, весело, потянулся, хрустнув суставами обеих рук, и неожиданно для Петровича, даже для самого себя неожиданно спросил:

- Видишь, какой он нынче у нас - комполка двадцать четыре? Видишь? Молодой, крепкий, по сю пору почти что трезвый! А теперь, комиссар, давай посоветуемся с тобой по вопросу. Окончательно!

- По какому?

- Комполка двадцать четыре! - вместо ответа позвал Мещеряков. - Подойди сюда, комполка.

И пьяные-пьяные, но все враз смолкли. Стали слушать. Стали ждать чего-то особенного. А комполка подошел, козырнул, сказал:

- Слушаю!

- Комполка двадцать четыре! - сказал отчетливо Мещеряков. - От сегодняшнего числа ты будешь в нашей армии комдивом. Все части, бывшие под командованием товарища Крекотеня, объединяю покуда в дивизию, и ты - ее командир! После сделаем из одной две либо еще больше дивизий, чтобы она не была столь обширной и поскольку идет неслыханный приток в нашу армию, а пока что командуй, комдив-один! Командуй, держись высоко, сколько подобает народному герою!

Было видно даже в сумраке, как вспыхнул комполка двадцать четыре, как Брусенков взглянул на главкома, что-то сообразил. Все остальные командиры сначала стихли, а потом бросились поздравлять комдива-один, заодно и главнокомандующего. Разинул рот Гришка Лыткин, потом завизжал от восторга. А потом все стали ждать: что еще сделает нынче главком?

Петрович опрокинул сразу полстакана.

- Балуй, балуй, главком! Спеши! - Побурел еще больше.

Мещеряков ему не ответил.

- Брусенков! - позвал он тем же тоном, что звал уже комполка двадцать четыре. Даже еще строже.

И начальник главного штаба понял, что должен встать, подойти, козырнуть так же, как только что это сделал комполка, и он встал, подошел, козырнул, не сказал только "слушаю!".

- Товарищ Брусенков! Сопроводишь комдива-один до места, поскольку ты был какое-то время за товарища Крекотеня. Сдашь, какие есть, дела, бумаги, все прочее.

- Когда исполнять?

- А сию же минуту!

Комполка двадцать четыре, ныне комдив-один, не вышел - вылетел из амбарушки на крыльях.

Брусенков тоже отмаршировал военной походкой, хотя заметно уже пошатывалась его длинная плоская спина. Спешил. Мещеряков только подумал каким все-таки начальник главного штаба может быть тихим, незаметным и послушным, - как вдруг, уже перед самой дверью амбарушки, уже согнув плоскую спину, чтобы пройти сквозь, Брусенков снова выпрямился, резко обернулся:

- Ну и что же, товарищ главком, когда же мы с тобой встретимся теперь? - спросил он. Строго спросил.

Мещеряков насторожился.

- Или тебе такая встреча очень нужная?

- Мне - нужная.

- А мне - нет. Нужно сперва сильно побить белых сатрапов, после встречаться для разных разговоров и воспоминаний. Раньше ни к чему Устранимся на какое-то время друг от друга.

- Я думал... - сказал Брусенков, снова соображая что-то, снова становясь требовательным и строгим.

- Кр-ругом арш! - крикнул Мещеряков, чуть приподнявшись со своего чурбака и опираясь на него одной рукой. - Айн, цвай, драй!

Брусенков стоял прямо, строго по форме. По форме же сделал кругом арш, снова согнул плоскую спину, приподнял на спине лопатки и вышел.

Чуть спустя Петрович сказал:

- Так я тебе объясню, Ефрем, где между вами возникнет теперь разговор. Где и когда.

- Ну?

- На съезде. На предстоящем втором съезде Освобожденной территории. И вот там Брусенков уложит тебя на лопатки. И ты - умный и храбрый - пальчиком не сможешь пошевелить. Потому что - виноват и с каждой минутой становишься виноватее. И - глупее!

- Не угадал. Нет, не угадал! - засмеялся Мещеряков.

- Съезд потребует ответа - почему нас нынче бьют на всех направлениях? Почему расстрелян Крекотень? Почему главнокомандующий бросил армию, загулял в Моряшихе? Почему, почему, почему? И ты - не ответишь. Не сможешь!

- Даже ни в коем случае этого не будет, товарищ Петрович! Ни в коем! Слышал - комполка двадцать четыре, ныне комдив-один, только что говорил? Он правильно говорил: нужна нам победа, и только она. А все остальное заслонится одним необходимым и решительным сражением. Нас самих будто вовсе и не случится - случится только оно одно, будет требовать от нас победы, отчета - не будет. Война!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Все пили в Моряшихе. Гуляли. Уже на вторые сутки шла гулянка.

А в амбарушке разговаривали.

И прасолиха все пела.

Под утро гулянка забылась коротким сном, но все равно Евдокия Анисимовна и в эти часы ходила туда и сюда по дому, по ограде, по опустевшим пригонам, а прасол следовал за ней. Как тень.