Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья - Марк Еленин

— Да, да! Очень интересно! Весьма признателен. Надеюсь, мы вскоре встретимся, поговорим подробнее?

— Если вы прикажете, господин посол. Я с величайшим удовольствием... если могу стать вам полезен.

— Не сомневаюсь, Алексей Алексеевич, — Красин встал, протянул руку, и Игнатьев[39] крепко ее пожал.

Еще в конце 1924 года на имя наркоминдел а Чичерина прибыла телеграмма, приглашающая Советскую Россию участвовать в Международной выставке декоративных искусств и художественной промышленности. Выставка должна была состояться в Париже с мая по октябрь следующего года. Приглашение было принято.

...По обоим берегам Сены кипела огромная стройка. Советский павильон сооружался по проекту молодого архитектора, преподавателя ВХУТЕМАСа Константина Мельникова. В подготовке экспозиции большое участие приняли Владимир Маяковский и Александр Родченко: разрабатывали рекламу, редактировали каталоги, изготовляли макеты плакатов и вывесок. Интерес к строящемуся советскому павильону оказался всеобщим — я среди друзей, и среди врагов Советской России, дерзнувшей показать миру, чего она достигла за несколько мирных лет. Вокруг стройки всегда толпились люди. Проект казался необычным. Широкая лестница как бы рассекала здание по диагонали, делая свободным доступ во все внутренние помещения. Их стены соединялись под разными углами, потолки были наклонены. Удачное цветовое решение павильона, предложенное А. Родченко, пересекающиеся наклонные плоскости и высокая мачта с надписью «СССР», ребристая крыша, обилие стекла — все это придавало архитектурному сооружению вид фантастической постройки будущего. В толпе не было равнодушных. Одни восторгались и хвалили, другие критиковали, смеялись, глумились. Газеты изощрялись в подписях под фотографиями: «Красный барак Советов», «Бессмысленный ящик», «Оранжерея», «Нищенский дом». И лишь влиятельная газета «Котидьен» написала: «Высокий советский павильон, серый и красный, — настоящий стеклянный дворец, неведомой до сих пор формы, будет безусловно гвоздем этой выставки».

Двадцать павильонов разворачивали свои экспозиции. Англичане построили свое здание, пронизав его почему-то индийскими мотивами. Бельгийский павильон с двадцати пятиметровой башней походил на театр. Огромное итальянское здание с мрачными колоннами из мрамора и серого камня, с обилием золотых украшений и гербов было признано самым бездарным сооружением за последние двадцать пять лет. Хозяева выставили ряд построек, сооруженных разными фирмами. Из них выделялись лишь те, что были выполнены группой «Esprit Nouveau», возглавляемой Корбюзье. Пестрота, разностильность, тяжеловесность характеризовали сооружения, возведенные большинством стран на Международной выставке, почти законченной к маю. Об участии СССР в Парижской выставке высказался и Красин. «Одним из путей сближения с французским народом является наше участие на выставке, — писал он. — Революция в России создала не только новые формы политического и хозяйственного строя, не только выковала в огне гражданской войны железную волю пролетариата к удержанию раз завоеванных им позиций, но воспитывает и новую психику свободного своей трудовой жизни человека... Наше скромное по внешности выступление, я думаю, прикует к себе внимание всего мира не в меньшей степени, чем огромные дворцы буржуазных стран. Слишком велика общая сила притяжения пролетарского государства».

Действительность превзошла самые оптимистические ожидания. Четвертого июля, в день открытия, перед советским павильоном собралась огромная толпа, требующая билетов. Торжественное открытие пришлось перенести в «зал конгрессов», но и он не смог вместить желающих. Здесь собрались министры, дипломаты, представители газет едва ли не всего мира, парижский бомонд...

Прозвучало выступление Красина, затем сенатора де Монзи — от имени французского правительства, Филиппото — председателя парламентской фракции. Блистательный оратор, де Монзи нервничал: боялся обвинений в излишней симпатии к Советской России.

Когда официальная церемония в «зале конгрессов» закончилась и советский отдел Большого выставочного дворца был осмотрен, Красин и остальные направились к советскому павильону. По обеим сторонам узкого прохода, охраняемого полицией, стояла толпа рукоплещущих парижан и гостей выставки. Красин приветственно поднял над головой букетик гвоздик.

— Да здравствуют Советы! Ура — русские! Да здравствует Россия! — неслись все более дружные крики.

Председатель правительственной комиссии сказал Красину:

— Я полагал присутствовать только на художественной демонстрации. На демонстрации политической я не могу быть, и поэтому удаляюсь.

— Не в моих силах остановить эту демонстрацию, господни сенатор, — попытался успокоить де Монзи Леонид Борисович. — Это вполне мирная демонстрация, она нам ничем не грозит.

— Нет, нет! — взволнованно воскликнул де Монзи. — Будет лучше... лучше для нашей дружбы. Желаю успехов, господин посол. Хотя полный успех уже налицо, — и, простившись, он быстро исчез в толпе.

Газеты назвали этот эпизод «инцидентом де Монзи». Но сенатор напрасно боялся политических осложнений: советский павильон посетил с официальным визитом на... четыре минуты сам президент Франции Думерг.

Утром, просматривая газеты, Леонид Борисович прочитал сообщение об этом посещении и, усмехнувшись, подумал: «Ничего, следующий визит господина президента к нам, надо надеяться, продлится не меньше часа...»

Парижская выставка стала для Советской России выигранным боем, серьезной дипломатической победой.

Из переписки Белопольских

«Дорогая Ксенюшка!

Радуют меня твои письма, хоть и редки они. И успокаивают: все у тебя, слава Богу, складывается неплохо — по вашим меркам, по обстоятельствам жизни, разумеется. Есть крыша над головой, угол, работа. Понимаю, золотая моя, не для тебя, княжны Белопольской, да что поделать? Что роптать? Только на счастливый поворот жизни надеяться надо. Ты ведь молода, ты красавица у нас. Верю: придет час, и станешь ты счастливой. Нужно время и выдержка.

Ты снова спрашиваешь о друзьях, кои меня окружают. Кажется, писал тебе однажды о семье своей. Возможно, и затерялось то письмо. Что ж! Повторюсь охотно. Ананий Кузовлев достиг в конце концов исполнения мечты своей и занял должность в организации с мудреным названием (в сегодняшней России все названия донельзя мудреные — «Рабкооп», «Наркомпочтель», «Центробумтрест», «Доброхим», «Лесоплав-центрторг»). Это заведение, обладающее лошадьми и телегами и занимающееся перевозками грузов по договорам. По вечерам, переодевшись в «чистое», любит Ананий обстоятельно «пофилософствовать» со мной и Иваном доверительно и неторопливо о правде житейской и политической, чтобы, как он выражается, «до самого корня докопаться». При этом, сколько его знаю, всегда он ссылается на своего однополчанина — умнейшего человека из вольноопределяющихся, который давал самые правильные ответы на любой жизненный вопрос.

Арина наша, оставив детское свое учреждение, теперь на фабрике-кухне поваром трудится. Фабрика — это потому, что при Путиловском заводе и людей там много кормить приходится.

Иван несколько месяцев отсутствовал. Я спрашивал, он отшучивается: «Лечил старые раны». Вернулся веселый, загорелый, отдохнувший. В новом костюме, и орден на лацкане сверкает. «Скоро опять в путь», — говорит. «Куда же теперь?» — спрашиваю. «Куда пошлют». — «А за границу?» — «Может, и за границу». — «Вот бы в Париж послали. И Ксенюшку бы повидал. Может, и обратно привезти ее смог». — «Нет, Николай Вадимович, — улыбается. — Мой путь в другую сторону. А Ксении напишите, она и сама вернуться сможет, если захочет: теперь в Париже советский полпред есть, Красин. Пусть пойдет, посоветуется». Такой разговор у нас с Иваном произошел. А вскоре он действительно исчез. На Дальний Восток, на стройку какую-то. Так Арина объяснила.

Как видишь, все у нас, кроме меня, работают. У Советов ведь какой главный лозунг? «Кто не работает, тот не ест!» Один я, выходит, «паразит» в нашей трудовой коммуне. Завел как-то разговор об этом. Арина возмутилась, Ананий отмахнулся, а Иван политические книги принес. Вот я и засел на старости лет за учебу, Ксенюшка. Разные прочел книги. И политические, и беллетристику. В том числе и некоторые сочинения дореволюционных литераторов, последние сочинения Горького, например, о которых я не имел ни малейшего представления. Герцен, Салтыков-Щедрин — дворянские писатели, а как развенчивали они самодержавие! Многое и мне в ином свете стало представляться, поверь, внучка. А ведь если припомнишь, дорогая моя, деду твоему ведь почти восемьдесят, хотя господь Бог и не обидел здоровьем. Грех жаловаться, хотя и силы, конечно, не те, и борода моя скобелевская изрядно поредела...