Обрывок реки - Геннадий Самойлович Гор

Ночь прошла бессонная, трагичная. И он только два или три раза вздремнул на диване, и, когда он просыпался, у него была надежда, что все, что случилось с женой, был сон, и сон этот кончился и он увидит жену прежней, с подбородком, таким круглым, мягким, с подбородком, который он так любил целовать и гладить. Но жена дремала, положив голову на подушку, и подбородка не хватало. Без подбородка она походила на рыбу. Он отвернулся и закрыл глаза, чтоб не видеть и забыть всё, опять с тайной и робкой надеждой, что утром все выяснится и придет в норму.

Утром она разбудила его уцелевшей рукой. Он посмотрел на нее. Она была вчерашней, однорукой и без подбородка.

– Витя, – сказала она. – Нужно сходить за хлебом и купить молока. Я хотела пойти сама, но на улице могут встретиться знакомые или соседи. Они спросят: «Где рука?» Ведь вчера вечером рука была на месте. Подбородок еще можно спрятать, закрыться шалью или поднять воротник и сказать, что болят зубы. Но отсутствие руки трудно скрыть.

– Да, – согласился он. – Если б ты была мужчиной, ты бы могла надеть мой плащ. Но женщины плащи не носят. И потом, какой плащ, когда на дворе еще зима, хотя и март месяц.

Он взял корзинку и вышел из дому. На улице было холодно, и прохожие шли съежившись, вприпрыжку, пряча руки в карманы, а подбородки в воротники. Он почти не чувствовал холода. Улица была прежней, и все дома такими же, какими он их видел вчера и месяц тому назад. Ничего не изменилось в мире. И прохожие тоже были такими же, как всегда, обыкновенными людьми, и руки у них были на месте, и подбородки тоже. А вот у жены исчезла рука и пропал подбородок, и все это произошло так быстро, внезапно, и он не мог понять, почему это произошло. Он никогда не слышал ни о чем подобном. И ему было грустно, что это случилось именно с его женой, с его любимой Маней. И хоть бы остался на лице или на плече какой-нибудь след и он мог сказать, что руку отрезало трамваем, а подбородок убрали, когда делали операцию, вырезая рак, но следа не было, и было такое впечатление, что руки и подбородка никогда не существовало и жена так и родилась без них уродом.

Когда он подходил к молочной, что была на углу Невского проспекта и канала Грибоедова, он подумал, глядя на прохожих: а что бы, если у них у всех исчезло за эту ночь по руке и по подбородку, во всем городе сразу, тогда бы другое дело, совсем другое дело, и внезапное отсутствие подбородка и руки без следа не показалось бы таким странным. Он даже готов был сам пожертвовать своей правой рукой и подбородком, чтобы это было как у всех. Но у всех руки и подбородки были на месте. Он смотрел на прохожих, и особенно на дам, на их руки и подбородки. Да, у всех было все на своем месте.

В молочной он взял две бутылки сливок и невольно задержался возле кассы, смотря на кассиршу, на ее ловкие, красивые руки, быстро отсчитывающие сдачу. Потом он вздохнул и вышел из молочной, стараясь думать о чем-либо далеком и приятном; об Алтае, о котором много читал и куда собирался съездить, присоединившись к туристической группе, – посмотреть Телецкое озеро.

Мысли его немножко отвлекли его от неприятной действительности, и, понемножку увлекаясь предстоящей в июне поездкой на Алтай, которую он собирался совершить вместе с женой, он забыл о том, что произошло вчера вечером. Поднимаясь по лестнице в свою квартиру, он думал о том, что от Бийска до Аската они проедут на туристской машине, но там дальше им придется ехать верхом на низеньких алтайских лошадках, и его смущало только одно – что Маня никогда не ездила верхом и она может струсить и отказаться. Французским ключом он открыл дверь, поставил корзинку с продуктами на пол и, стараясь не шуметь, вошел в квартиру.

Маня, по всей вероятности, спит.

Он вошел в спальню. Жена действительно спала, закрывшись одеялом. И маленькая надежда, что рука и подбородок на своем месте, заставила забиться его сердце. Он приподнял одеяло и посмотрел. Руки не было, а плечо, он потрогал его, то плечо, где не хватало руки, было ровное и гладкое, словно там никогда руки и не было. Подбородка не было, и рот от этого стал больше. Его всего передернуло от этого зрелища. Он не любил уродства, и он помнит, как однажды, когда он пришел с Маней в этнографический музей Академии наук, он отказался подняться наверх в кунсткамеру взглянуть на заспиртованных уродцев и Мане пришлось пойти туда одной.

Чтобы не видеть ее, он закрыл ее одеялом и на цыпочках вышел из спальни.

Часы в столовой пробили десять часов, и он подумал, что в распоряжении у него два часа. В двенадцать ровно он должен быть на службе.

Он подошел к телефону и хотел уже позвонить на работу, что у него опасно заболела жена и потому он не может прийти, но потом раздумал, так как это вызвало бы законное любопытство и расспросы, и кто поручится, может, кто-нибудь из сослуживцев или их жен пришел бы навестить больную.

И вдруг сердце его защемило от сознания невозможности утерянного, рука и подбородок уже не возвратятся на свое место. Это было ясно. Но было страшно и другое, тоже неразрешимое: как он покажет жену без руки и без подбородка. Другое дело, если б она попала под трамвай или под троллейбус и у нее отрезало руку колесом. Но тут было необъяснимое, непредвиденное, страшное – рука ушла, исчезла сама и то же самое подбородок, который вдруг исчез, пропал без всякой причины и повода.

Мысли эти были неприятны, и Петров, как и многие люди на его месте, попытался думать о чем-нибудь другом. Для этого он пошел в кабинет и стал пересчитывать книги. Никогда он раньше этого не делал. Он не знал, сколько у него книг, даже приблизительно. Просто у него не было времени и желания их пересчитать. Да и зачем это было нужно? Ведь он не собирался их продавать. Но тут он подошел к полкам и стал смотреть на корешки. Они были разноцветные. Петров очень внимательно следил за красотой своих книг и переплетал их в шелковые