Обрывок реки - Геннадий Самойлович Гор

– Да. Есть небольшое переутомление. Вы, вероятно, работаете по вечерам?

Когда Петров выходил из квартиры профессора, он чувствовал, что он был отменно здоров и всё: и профессор, и передняя с пейзажами на стене, и прохожие на улице, – всё, казалось, говорило ему, что он здоров, здоров, здоров.

Дома он застал большие перемены. Когда он открыл дверь и зажег свет в передней, он увидел, что на вешалке нет Маниной шубы, а на столе нет муфты, и в том месте, где стояли боты, их нет.

«Не были ли воры», – подумал он.

Но все другие вещи – его пальто, его летняя шляпа, плащ – все висело, как всегда, там, где висело всегда.

– Маня! – крикнул он, открыв дверь в спальню.

Но никто не ответил.

– Маня! – позвал он.

Но никто не отозвался.

Мани не оказалось, и он не нашел ее ни в кабинете, ни в ванной, ни на кухне. Она ушла, надев шубу, боты и взяв муфту. Может, брови, подбородок и рука снова на своем месте. Не могла она в том ужасном виде выйти на улицу.

Он пошел в кабинет и стал ждать ее с нетерпением, ходя из угла в угол. Ну куда она пошла? В булочную? Или, может быть, не дождалась вечера и сама поехала к Соне?

В квартире было тихо, лишь в кухне монотонно капала из крана вода. Буль-буль-буль!

Он пошел на кухню и завернул кран. Он стал быстро ходить по комнате, иногда останавливаясь и прислушиваясь, не слышен ли шум ее шагов.

Часы уже показывали четыре часа. Он возвратился домой в два. Было тихо. Он подходил к окну, и выглядывал, и смотрел на прохожих: не идет ли она? Но ее не было.

Ему представилось, что с ней могло случиться какое-нибудь несчастье, например посреди улицы могли исчезнуть ноги. Она могла упасть. Ведь рука и подбородок исчезли так внезапно. Но он прогнал эту мысль.

– Это невозможно, это невозможно, это невозможно, наконец, – пробормотал он.

В передней раздался телефонный звонок. Он подошел и снял трубку.

– Это ты, Витя? – услышал он ее голос, голос Мани.

– Да, я. Где ты? Откуда ты звонишь? Как ты могла выйти из дому в таком виде?

– В каком виде? Неодетая? Нет, я оделась. Да, да. Звоню из магазина. Купила мыло и фрукты. Нужно сварить компот. Ах, Витя, какой сегодня чудный день. И все дамы смотрят. Я понимаю, не на меня, а на мое манто. И одна дама в магазине спросила, где я покупала муфту.

– Да как же им не смотреть. А она не спросила, эта дама, зачем тебе муфта, когда у тебя…

– Ах, оставь. Мне надоели твои глупые придирки. Да, да. Иду домой…

Он повесил трубку, и опять надежда, что всё в порядке и на своем месте, словно разбудила его от далекого и кошмарного сна.

Он подставил чайник под струю, повернул кран, в это время вошла Маня. Она открыла дверь ключом и вошла тихо. Он поставил чайник на плиту и, забыв завернуть кран, побежал к ней в переднюю. В передней было не очень светло. Она снимала боты нагнувшись и стоя к нему спиной, так что он не видел ее лица.

– Маня. Я так волновался за тебя.

– Волновался? Я же не маленькая. Ты вечно волнуешься по пустякам. Не могу же я валяться в постели, когда у меня всего-навсего маленькое недомогание и температура тридцать семь и два.

Она посмотрела на него, и он увидел, боже мой, он увидел ее лицо, или то, что недавно было лицом.

– Маня. Да на тебе нет лица.

Он почувствовал, что сказал не то. Это обычное в сущности выражение не соответствовало тому ужасу, который он увидел.

Лица не было, не было носа, не говоря уже о подбородке и бровях, и не было волос на голове. То, что еще недавно было Маниным лицом, – это глаза, по-прежнему синие, и золотой зуб во рту.

– Боже мой! Боже мой! Как же это? Как же ты могла идти по улице с такой, с тако… Где же твой нос? Где волосы? Где…

Сказав это, он почувствовал угрызение совести. Это было слишком жестоко – упрекать ее в том, в чем она меньше всего была виновата. Но что он мог сделать – скрыть от нее, что у нее исчезли нос и волосы, но достаточно ей было провести рукой по лицу или по голове или подойти к зеркалу, чтобы убедиться в этом.

Она подошла к зеркалу и, достав пудреницу из сумки, стала пудриться.

«Боже мой. Она не видит себя, что ли? Может быть, она ослепла?» – подумал он.

– Ты, – сказала она твердо, – мне надоел. Мне надоели вечные твои придирки. То велики ноги. То некрасивые руки. Сейчас ты находишь, что у меня короткий нос и редкие волосы. Мне это надоело. И я предупреждаю тебя, что я уйду.

– Куда?

– А это уж мое дело.

– Но куда же ты пойдешь такая? Кому ты нужна?

– Вот как! Ты находишь! Ты находишь, что я некрасивая, недостаточно красивая для тебя? Ты находишь? Зачем же ты женился на мне? Зачем приставал, дежурил под окнами? Вспомни, что ты говорил о моих бровях и подбородке. Достаточно мне немножко прихворнуть, похудеть и чуть-чуть измениться, как я ему уже не нужна.

Она быстро прошла в спальню и хлопнула дверью. Он тихо подошел к дверям. И услышал ее плач, монотонный, врезывающийся в душу.

И он подумал, что от нее остался голос и ноги, стройные, красивые. Вот и всё.

С тоской он стал ждать вечера. Вечером придет Соня и наконец все выяснится, в самом ли деле с ней случилось это ужасное, внезапное, необъяснимое, или его преследуют галлюцинации и он сходит с ума. Только свежий человек, человек посторонний и в то же время близкий, – подруга Соня могла внести некоторую ясность в эти запутанные обстоятельства. Он посмотрел бы на Маню свежими Сониными глазами и мог бы проверить себя – обманывают ли его собственные чувства – зрение и осязание, – или с ней (мысленно он теперь уже не называл ее Маней) происходило что-то непонятное, необъяснимое, невиданное и неслыханное.

Он пошел к себе в кабинет, сел в кресло и, взяв лист бумаги, стал рассеянно, не глядя на лист, чертить что-то карандашом, может быть, для того, чтобы убить время.

Он думал: одно из двух – или я сошел с ума, или произошло что-то противоречащее законам