Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть первая (СИ) - Забудский Владимир

— Я не должен был говорить этого.

— Но ты это сказал. Я слышала это. Ты сказал, что…

— Да, это правда! — выпалил я.

— Давно тебе это известно? Откуда?!

— Уже несколько месяцев. Роберт сказал мне. Это инфо под грифом «Секретно». Он строго-настрого запретил говорить кому-либо. Но в тот проклятый день я напился, впервые в жизни, и не соображал, что творю.

— И он еще посмел сам сказать тебе об этом?! — лицо Клаудии вдруг перекосило от гнева.

— Что такое, Клаудия? Что у тебя там произошло с Робертом?

Мы выбрались из подземки необычным путем, не выходя на улицу — поднялись по каким-то ступеням, прошли через одну дверь, другую, какие-то коридоры, еще ступени, снова коридоры — и вот мы уже поднимаемся по лестнице с заколоченными деревяшками окнами, разминаясь с курящими и судачащими о чем-то людьми. Из щелей между деревяшек брезжил тусклый свет, был слышен уличный шум, отголоски далеких выстрелов и роторов винтокрылов. Мятеж все никак не утихал.

Я насчитал восемь прокуренных лестничных пролетов, прежде чем Клаудия наконец нырнула в низкий дверной проем и поманила меня за собой по длинному захламленном коридору, в котором было, по меньшей мере, два десятка дверей, ни одна из которых не была похожа на другую. Звукоизоляция здесь отсутствовала напрочь — из-за каждой двери доносились шаркающие шаги, кашель, голоса, детский плач и собачий лай, звон посуды, звуки музыки и бытовых электроприборов. Некоторые двери были приоткрыты. Из одной двери, прикрытой на цепочку, высунулась женщина арабской внешности средних лет с платком на голове и округлым от беременности животом. Она переговаривалась по-арабски с соседкой, одетой почти так же, за длинную юбку которой цеплялись дети. При нашем приближении они прервали разговор и скрылись за дверьми.

Клаудия вставила старомодный ключ в замочную скважину одной из дверей без номера, у которой переговаривались, держа меж пальцев тонкие папиросы, две молодые индуски, поздоровавшиеся с ней на английском. За дверью оказалась нечто вроде коммунальной квартиры, разделенной картонными перегородками или простынями на множество секций. Уголок Клаудии был «элитным» — площадью метров пять, и примыкал к окну, сквозь полупрозрачную пленку на котором слегка проникал солнечный свет.

— Добро пожаловать ко мне домой, — почти без иронии произнесла Клаудия.

Я сразу поверил словам Клаудии о том, что она прожила здесь несколько месяцев. Жалкий уголок выглядел обжитым: окно прикрыто бамбуковыми жалюзи, на полу расстелен коврик для йогических упражнений, на тумбе стоят ароматические свечи и нефритовые статуэтки, в углу работает дешевенький ионизатор воздуха. Стоящая тут узкая и низкая кровать была жесткой, твердой, без подушки — по-видимому, учение Клаудии не предписывало ей спать на перинах. Единственными проявлениями домашнего уюта на этой кровати был тонкий клетчатый плед и старая на вид книга.

— Прости, у меня здесь нет стульев, — неловко улыбнулась она, поправляя плед. — Можешь присесть сюда, а я… м-м-м… так, на полу посижу.

— Да нет, что ты, не стоит!.. — я с удивлением посмотрел, как она усаживается на полу по-турецки, смущенным взглядом умоляя меня не заострять внимание на убожестве ее обиталища.

Из-за перегородок с разных сторон доносились непрестанно болтающие голоса соседей на английском, арабском и хинди — так, словно говорящие люди стояли прямо возле нас.

— Я… э-э-э… включу музыку, — Клаудия махнула рукой, и из динамика у ее кровати зазвучала мелодия какой-то релаксирующей музыки, под которую впору было осваивать новые асаны, но уж никак не вести разговоры на серьезные и неприятные темы.

Итальянка наконец сняла с головы свой платок, и я смог убедиться, что ее роскошные волосы по-прежнему на месте — такие же длинные и шелковистые, как и прежде, еще не тронутые сединой. Эти волосы смотрелись чуждо и противоестественно в этой квартире, в этом районе.

— Ты не должна жить в таком месте. Я помогу тебе выбраться отсюда, — решительно произнес я, неловко присаживаясь на жесткую кровать.

— Мне этого не нужно, Димитрис. Я ни за что не стала бы беспокоить тебя ради того, чтобы просить о материальной помощи. У меня нет особых потребностей, мне здесь комфортно.

— Здесь никому не может быть комфортно.

— Миллионы людей на Земле живут в худших условиях. Я не считаю себя лучше их.

Мне оставалось лишь задумчиво поджать губы.

— Люди не получают то, что заслуживают. Кому-то везет, а кому-то нет. Вот и вся вселенская справедливость, — мрачно произнес я. — Мы не в состоянии изменить этот мир. Можем только улучшить свою жизнь, жизнь своих близких.

— Звучит довольно цинично. Ты правда так считаешь?

— Время от времени, — я развел руками. — А ты считаешь иначе?

— Материальные вещи мне не очень интересны., — прикрыв глаза и сложив руки перед собой, прошептала Клаудия. — Но и изменить мир я больше не пытаюсь. Я лишь хочу найти гармонию в своей душе. Воспринимаю все вокруг как данность. Созерцаю.

Сделав паузу, выдохнув и открыв глаза несколько секунд спустя, она спокойно прошептала:

— Я не пытаюсь больше изменить мир с тех пор, как из моей жизни исчез человек, который верил, что это возможно, и вселял эту веру в других. Человек, который способен был действительность менять реальность вокруг себя.

Ее печальный взгляд переместился на меня.

— Твой отец.

Я угрюмо понурился. Всю жизнь я старательно избегал этой темы. Даже в собственных мыслях. Для того чтобы исчезнуть из ее жизни, папе нужно было вначале в ней появиться. И даже сейчас я не уверен, что хочу слышать правду о том, как это произошло. Некоторые вещи, наверное, никогда не должны быть вытащены на свет.

Но Клаудия продолжала говорить. Ей трудно было изливать такие откровения, это ощущалось по ее плотно сжатых губах и легкой дрожи в голосе. Но она, по-видимому, твердо решила избавиться от своей тайны.

— Володя очень многое для меня значил, — молвила она. — Я любила его. Он — единственный в моей жизни человек, которого я любила…

— Я не желаю этого слышать! — не выдержал я, и с удивлением почувствовал в своем голосе боль. — Моего отца больше нет, и я не хочу порочить память о нем. Папа любил только одну женщину — мою мать!

— Это святая правда, — покорно и печально кивнула Клаудия. — Я поняла это в первый же день, когда узнала его. Мне сразу же стало ясно, что моя любовь останется безответной. Никакие женские уловки, никакие уговоры, слезы и мольбы не заставили бы Володю покинуть Катерину и тебя. Твой отец был прекрасен во всем, и его любовь к семье не была исключением. Клянусь, я никогда и не пыталась посягать на эти священные узы. Провидение не простило бы мне этого. Но я не могла и выбросить его из своего сердца. Я надеялась, что смогу, но так никогда и не смогла. Мне оставалось лишь наслаждалась теми мгновениями с ним, что мне подарила судьба.

— Я никогда не хотел в это верить, — покачал головой я, поморщившись при слове «мгновения», и нехотя продолжил: — Подсознательно я знал, что это правда. Слышал слухи. Видел, как это пролегло черной тенью в отношения мамы с папой. Но я заставлял себя не верить в это. Я не хотел развеивать свой священный детский миф: идеальный, непогрешимый папа. Хотел оставаться наивным мальчиком, который верит в Деда Мороза.

— Это не миф, Дима! Пожалуйста, не говорит так! Володя — прекрасный человек, лучший из тех, кого я знала! Не вини его в том, что он — все-таки человек…

— Он был прекрасным человеком, — поправил я. — И я ни в чем его не виню. Просто это больно: разрушать заблуждения, которыми ты жил. Когда твое черное и белое размывается в однотонную серую массу…

— Ты так похож на него, — Клаудия посмотрела на меня с грустью. — Он воспитал тебя таким же человеком, каким был сам.

— Я не такой, как папа. Никогда таким не буду! — раздраженно откликнулся я. — И не говори так, будто он воспитывал меня один!

Клаудия виновато опустила взгляд.