Бусы из плодов шиповника - Владимир Павлович Максимов

И хотя девочка лежала в комнате, окно которой выходило во двор с маленьким садиком в нем, этот назойливый шум из соседней комнаты доходил и сюда, воспринимаясь как неотъемлемый фон города, который слышишь лишь краем уха, словно через многометровую толщу воды, уже не воспринимая сознанием. Иначе ведь можно было бы просто свихнуться.

В углу, у изголовья кровати, на которой лежала девочка, от плотной ярко-зеленой тяжелой, с огнедышащим драконом, шторы, наполовину прикрывающей окно, возникал неплотный дремотный зеленоватый полумрак с островком яркого желтого света от настенной лампы, висящей чуть сбоку от кровати. В кругу этого аренного света я сидел на маленьком детском стульчике и, положив книгу на кровать, и читал моей приятельнице новую для нее книжку, принесенную на сей раз с собой, потому что детских книжек, сохраненных моей мамой еще со времен, когда я и сам был не больше этой девочки, у меня было много.

Во второй, незашторенной, половине окна виднелась большая влажновато-темная снизу ветка тополя, засыпанная пушистым вчерашним снегом, и стайка весело прыгающих по этой ветке, всегда встопорщенных каких-то воробьев, которые, прыгая по ней, взвихривали маленькими облачками покрывавший ее мохнатый нетронутый снег.

Когда я читал, я не видел эту заснеженную толстым слоем ветку с ее всегдашними обитателями – воробьями, а лишь представлял ее, потому что сидел к ней спиной…

Иногда девочка засыпала почти сразу же, как только я начинал читать…

Я тогда вставал со своего неудобного стульчика и, разминая ноги, подходил к незашторенной части окна.

Уже в предвечернем неясном свете я видел заснеженный «садик», с десятком тополей и несколькими лиственницами в нем, и крышу старинного одноэтажного особняка с ровным невесомым, сантиметров в пятьдесят, слоем снега на нем…

Поправляя сползавшее одеяло, я в очередной раз изумился тому, как в течение одной лишь недели изменилась девочка, как она осунулась и какой почти прозрачной сделалась кожа ее лица. А светлые волосы словно истончились и, спутавшись, стали много темнее от того, что почти все время были влажноватыми от пота, стеклянными каплями блестевшего на лбу. А идеальная белизна крахмального пододеяльника, казалось, просвечивала прямо сквозь руку девочки. И мне так было жалко в эти минуты и ее, и ее маму, и себя, и весь наш такой несовершенный мир… И жалость эта вызывала у меня полную растерянность, главным образом от того, что ни я, ни кто-нибудь другой никому никогда не может помочь по-настоящему.

К концу второй недели болезни, за несколько дней до Нового года, девочка уже смогла вставать с постели…

Она по-прежнему ходила по комнатам с обмотанным вокруг шеи пушистым шарфом и в таких же пушистых светло-желтых носках из собачьей шерсти.

Когда я приходил к ним, она уже улыбалась, но не прежней счастливой улыбкой, а какой-то осторожной, сосредоточенной, неуверенной, как бы спрашивающей: «Правильно ли я это делаю?» Порой казалось, что она все время решает непосильную для ее возраста задачу и что с задачей такой сложности она столкнулась впервые в своей жизни.

На сей раз я принес ей в подарок черепаху.

Мне казалось, что любовь к живому существу поможет девочке еще быстрее превозмочь болезнь.

Я вынул черепаху из сумки, где она была завернута в теплую тряпочку, и положил на пол.

Черепаха неуклюже, но довольно быстро, цокая, будто копытцами, по паркету своими коготками, устремилась в дальний угол просторной, светлой, даже несмотря на тусклый зимний день с медленно падающим за окном снегом, комнаты (шторы на окне днем теперь уже не задергивались).

В углу она остановилась и, втянув голову и лапки под свой тяжелый, мощный панцирь, замерла…

И тогда девочка, все это время неотрывно, и даже с каким-то легким испугом, следившая за черепахой, словно догадавшись наконец, в чем дело, облегченно спросила меня: «Батарейки кончились?»

Это была самая обыкновенная городская девочка конца XX века, которая еще ни разу в жизни не видела не только живую корову, но даже кролика или петуха… И старинный кирпичный дом в центре города и их квартира на втором этаже этого дома были для нее центром вселенной.

Что я мог ответить на ее вопрос?

Да и разве можно объяснить, что такое жизнь, живое, живая душа?..

– …У меня, когда я болела, что-то тоже чуть не остановилось, – добавила девочка. – Вот здесь. – Она приложила свою маленькую прозрачную руку к цветной аппликации ракеты на своем новом платьице, которая круто, в вихре огня, взмывала вверх, в Космос, из района девочкиной груди к ее плечу.

Я ничего ей не ответил. А только, присев на корточки, прижался ухом к ее космической картинке и услышал, как из очень далеких, беспредельных космических глубин однообразно, гулко и тревожно бьется ее маленькое сердце…

– Игорь! Иди сюда! – донесся из кухни голос очень молодой девочкиной бабушки.

– Давай перекусим немного, на скорую руку, – жизнерадостно сказала мне моя несостоявшаяся теща ИИ – Инга Ивановна, когда я вошел в кухню. – Полагаю, что и по рюмашке не грех пропустить за последний понедельник года! – еще более весело добавила она. – А то больно уж их много в нашей жизни – понедельников, – улыбнулась она. – Ты как, не против? – уже разливая коньяк в малюсенькие хрустальные рюмочки, осведомилась она.

– Можно! – в тон этой все еще очень красивой женщине ответил я.

– Ну, давай, Игорек… – Мы чокнулись. Коньяк теплым пушистым комочком прокатился внутри. – Хоть несколько дней до конца года без понедельников этих противных проживем…

Тонкие дольки лимона, неизвестно откуда взявшийся красный помидор, тоже разрезанный кругляшками, с зеленым укропом и сладким перцем. Жаренная соломкой хрустящая картошка с квашеной капустой, шпроты… Все это у Инги Ивановны называлось «на скорую руку».

– А-аа, давай еще по одной! – после того как мы закусили, махнув рукой и подмигнув мне, сказала Инга Ивановна. – Ты же знаешь, Игорь, как я всегда к тебе относилась… Я-то больше Таньки моей хотела, чтобы она за тебя вышла замуж и стала Ветровой, а не какой-то Коломеец…

Дочь Инги Ивановны, Татьяна, когда уже ранние зимние сумерки совсем зачернили снаружи кухонное окно, обрамленное розовыми легкими шторами, отряхивая в прихожей от налипшего снега свою песцовую шапку и воротник, констатировала: «Ну, чувствую, вы и надрались!.. В честь чего это? Праздник вроде бы еще не наступил?»

Последние ее слова утонули в нашем неудержимом смехе…

Такая же красивая, как мать, румяная, с запахом свежего морозца, она вошла в кухню, и ее изумленному взору предстала