Заколдованная рубашка - Н Кальма

— Николай, — сказал вдруг светловолосый тихим голосом и тоже ткнул себя в грудь. — Николай.

— Что?! — Мальчик чуть не подпрыгнул. — Врешь! Неужто у тебя тот же святой, что и у меня?! Санта мадонна! До чего смешно! А ты кто такой, Николай, — француз? Франчезе? Нет? Инглезе? Тоже нет?

— Я русский, — сказал светловолосый, — из Ленинграда.

— Руссо? Ленинградо?! — Мальчик вытаращил глаза. — Ты русский? А не врешь? Вот диво! Ведь мне всегда так хотелось увидеть настоящего русского! Микеле и другие у нас говорили, будто русские бьют фашистов лучше всех. Это правда? А правда, что у вас в России всегда идет снег и вы живете в берлогах, как медведи?

В возбуждении Николо так и сыпал вопросами, не замечая, что русский молча смотрит на него и, видимо, ничего не понимает. Вдруг мальчик спохватился:

— Ах я дурак этакий, что я стою здесь и болтаю с тобой? Ведь скоро ночь, облака сюда придут ночевать, так и до дому не доберешься. И холодно будет — страх. И потом, твои фашисты тоже не спят. Небось всё и всех кругом подняли, ищут тебя, пустили собак по твоему следу, того и гляди явятся сюда… — Он заскреб под шапочкой курчавую голову. Потом махнул рукой. — Ничего не поделаешь, придется тебя взять к нам, домой… Больше я ничего толкового придумать не могу. Уж как мне за это достанется от матери, знает только святой Николо, мой покровитель… Но не оставлять же тебя фашистам. Микеле, мой брат, никогда бы мне этого не простил. Идем, Николай.

Николай поднялся. Николо держал за веревку корову и манил его за собой. Куда? Русский не знал, но инстинктивно доверял этому мальчишке в рваной куртке и подвязанных тесемками чочах.

Они принялись спускаться по горной тропке, усыпанной каменными осколками. Ноги их то и дело оступались на этих осколках, но мальчик был привычнее к горам и легче перепрыгивал с камня на камень. Русский смотрел на вершины, на уходящую куда-то в туман долину внизу и думал, что итальянские горы в этих местах совсем не похожи на горы Кавказа, где ему приходилось бывать. Там были скалистые снежные вершины с языками ледников, с бездонными трещинами во льдах, а здесь между камнями росла трава, виднелись зеленые лысины пастбищ и только изредка скалы преграждали путь и красными стражами вырастали на дороге.

Темная полоса кустарника постепенно поредела, белый щебень все гуще усеивал тропинку, и, наконец, на уступе горы показалось несколько прилепившихся к скалистому склону хижин. Хижины были совсем крохотные, с покатыми черепичными крышами, которые уже позеленели от времени, с оконцами, выглядывающими где-то из-под самых крыш. Из нескольких труб над хижинами шел дымок, но над трубой той хижины, к которой Николо подвел своего спутника, дыма не было. Они перешагнули через темный порог и очутились в полнейшей тьме, потому что стемнело уже и на воле, а здесь, в доме, не было никакого освещения.

— Мама! — окликнул с порога Николо. — Ты спишь?

Кто-то зашевелился в углу, зашуршала солома, чиркнула спичка, и маленький желтый огонек затрепетал и отбросил большую тень на беленую стену.

Николай увидел масляную коптилку, потом держащую эту коптилку темную жилистую руку, потом блестящие болезненные глаза, устремленные, казалось, прямо ему в душу.

— Кто с тобой? — спросил низкий, с придыханием голос. — Кого это ты еще привел?

— Это русский, мама, — оробев, отвечал Николо. — Его зовут, как и меня, Николай, ты понимаешь? Я нашел его наверху, когда искал Моретту. Он сбежал от фашистов, я его видел там, в Сан-Капеле. А теперь он от них сбежал.

Мальчик старался говорить непринужденно, но чувствовалось, что ему не по себе.

— Спятил ты, что ли? — резко сказала мать. — Хочешь, чтоб всех нас расстреляли, чтоб спалили наш дом? Ну-ка, вспомни, что сделали с семьей Гарроне, когда у них нашли чужого солдата!.. Ты хочешь, чтоб и с нами было то же? Дай ему хлеба, если хочешь, и пусть идет на все четыре стороны! Она отчаянно закашлялась, но ее горячий взор не отпускал русского, держал его на прицеле.

— Что ты говоришь, мама! — вдруг так и взвился Николо. — Ты подумай сама, что ты мне велишь делать! Выгнать этого несчастного парня, который ни слова по-нашему не знает, выгнать ночью, в холод, в горы! А фашисты?! Да они тут же его схватят, даже если он выживет в голоде и холоде! А если нашему Микеле придется вот так же спасаться от врагов и кто-нибудь, как ты, выгонит его вон?..

— О, Микеле… Микеле… — простонала мать.

— Вот видишь, ты об этом не подумала, — горячо продолжал мальчик. Ты не бойся, ничего нам за него не будет. Я его так спрячу, что никто его не найдет. А потом мы позовем дядю Пьероне и спросим его, что даже говорит по-русски. Пускай он с этим парнем поговорит. И пускай посоветует, что с ним делать дальше.

Больная направила на сына свет своей коптилки.

— Ты мастак говорить, Николо, — сказала она не то брюзгливо, не то с удовольствием. — Точь-в-точь как твой покойный отец. Ну, смотри, парень, пропадем мы все из-за твоего русского. И куда ты его запрячешь, хотела бы я знать?

— Об этом уж ты не тревожься, — с живостью отвечал очень довольный Николо. — В случае чего, я засуну его в скалы. Там-то его уж никто не найдет.

— Ну, гляди, гляди, — пробормотала больная. — Да дай ему чего-нибудь пожевать. В шалаше Анна оставила для тебя немного минестрины. Поделись с твоим русским.

И снова Николай увидел пронзительные, как у птиц, глаза, которые оглядывали его с головы до ног.

Пока мальчик на своем быстром, слегка певучем диалекте переговаривался с матерью, Николай успел рассмотреть внутренность хижины.

Пол был земляной, обстановка самая простая и грубая: стол, несколько соломенных стульев, самодельный шкаф. В углу нечто вроде деревянной кровати, широкой и низкой, с кучей покрытых попоной сухих листьев. Больная лежала на этом ложе, закутанная в потрепанное одеяло.

Николай видел, что она недовольна его приходом, и догадался, что мальчику попадает из-за него.

Он немного подумал и направился к двери.

— Ты куда? — вцепился в него Николо. — Николай, ты с ума сошел! Хочешь опять попасться фашистам? Вот видишь, мама, он все понял! — с упреком сказал он матери. — Понял, что ты хочешь его прогнать, и сам хочет уйти.

— «Понял, понял»! — пробормотала больная, а сама все шарила и шарила на полке возле кровати. Наконец она нашарила что-то завернутое в чистую тряпку и поманила к себе русского. — Вот, возьми на ужин, — сказала она, подавая ему круглую головку сыра. — Это хороший сыр, я сама его делала, когда была здорова.

Она вдруг усмехнулась и шлепнула Николая по протянутой руке. И Николай понял, что теперь ему уж никуда не надо идти: его здесь приняли.

Николо вытащил из-под кровати какой-то сундучок, вынул старый черный плащ.

— Вот тут лежат вещи Микеле. Я дам тебе его плащ, тебе будет тепло, как под одеялом.

Он повел Николая в соседнюю пристройку, нечто вроде шалаша, крытого соломой и прилепившегося к каменистому склону горы. Внутри была комната с земляным полом, железной кроватью и тюфяком, набитым сухими кукурузными листьями. У задней стены были горой навалены такие же листья. Николо чуть отодвинул их, и открылась глубокая ниша, ведущая под скалу.

— В случае чего спрячешься здесь. Тут тебя никто не найдет, — сказал мальчик, показывая Николаю это убежище.

Посреди шалаша стоял треножник с закопченным чугунком. Под треножником тлел огонь, и горький дым подымался вверх, в дыру, проделанную в крыше.

— Ну, давай поужинаем, а потом спать. Я совсем измотался с этой проклятой Мореттой! — сказал мальчик, усаживаясь на деревянный чурбан у очага. — Вот попробуешь нашей минестрины.

Он дал Николаю ложку, и оба молча и жадно принялись глотать вкуснейшую в мире, как показалось беглецу, похлебку из хлеба и фасоли.

Потом мальчик отправился задать корм Моретте, а Николаю указал на тюфяк, набитый листьями.

И вот шуршат сухие листья, пахнет горьким дымом, чуть доносится голос Николо, уговаривающий корову, а Николай Дремин, ленинградец, бывший студент-медик, не то грезит, не то вспоминает что-то. Ему бы подумать о себе, о своей дальнейшей участи, а он думает совсем-совсем о другом. Где он видел такую вот хижину с черепичной кровлей, каменную изгородь, горбатые спины гор на заднем плане? Так знакомы эти белые камни, зеленые лысины пастбищ, пенистый горный ручей, прыгающий по камням! Где же? Где?

И тут он вспоминает альбомчик в потертой желтой коже, который он нашел однажды в столе отца, известного ленинградского хирурга. В альбомчике было несколько видов Италии, набросанных талантливой и мастерской рукой, и два письма, таких пожелтевших, истончившихся, что они стали уже похожи на цветы из гербария. И запах от них шел тоже цветочный, тонкий. Над каждым письмом стояло: «Сицилия, 1860 год»…

«Любовь твоей прабабки, Натальи Осмоловской, — сказал отец, когда Николай спросил его о письмах и альбоме. — Прабабка твоя любила человека замечательного — художника, историка, полиглота Льва Мечникова, но, кажется, безнадежно. Знаю по семейным рассказам, что Мечников пошел с Гарибальди в Сицилию и там его сильно ранили. Наталья Андреевна порывалась ехать туда, чтобы ходить за ним, но ты знаешь, что такое законы семьи в прошлом веке… Словом, Наташу Осмоловскую не пустили в Сицилию. Твой прадед Михаил Дремин очень долго добивался ее, страдал, и через несколько лет она стала его женой…»