Долгая дорога в дюнах-II - Олег Руднев

Я выполняю бабушкины приказы и все с надеждой поглядываю на калитку: не появится ли Петька? Приходит с работы мать, и я начинаю двигаться быстрее. Полить, набрать, сбегать, принести… Я уже совсем теряю надежду, как вдруг во двор не входит, а влетает Буржуй. Мать сразу же направляется к нему навстречу, но он не дает ей раскрыть рта и радостно сообщает:

— Поляковых забирают.

Мы не сразу соображаем, кого забирают, как забирают и куда забирают. Но Петька все объясняет:

— Милиция! За спекуляцию. — Он делает паузу и удовлетворенно заканчивает: — Доигрались, гады.

Мы все, в том числе мать и бабушка, выбегаем ка улицу и смотрим в сторону поляковского дома. Там милиция, машина, много народу и шума. Сам Поляков со своей красномордой бабой сидят в кузове машины и затравленно озираются по сторонам. Они сидят, а из дома все выносят и выносят какие-то вещи. Петька объясняет:

— Награбленное.

Машина уезжает и увозит спекулянтов. А мы с Петькой переглядываемся и хохочем. Мать глядит на нас, делает вид, что сердится, но не выдерживает и тоже смеется. Стоило нам вчера корячиться, когда сегодня заходи и бери у Поляковых что хочешь. Но как раз сегодня мы и не пойдем: не у кого брать.

Глава 11

Следующий день проходит обычно. С утра мы бежим с Петькой в магазин, поливаем огороды, в общем, делаем что всегда. Сегодня особенно хочется, чтобы день закончился побыстрее. Сегодня у Петьки именины и, наверное, будет угощение. Каждый раз, когда у кого-нибудь именины, нас чем-нибудь угощают. Прошлый раз Петька кормил нас гарбузовой кашей. До сих пор слюнки капают.

Я все чаще и чаще поглядываю на неповоротливое солнце и жду своего часа. Еще немного — и уже можно будет выбросить первое пробное:

— Ма, можно я к Петьке сбегаю?

Но я не успеваю сказать этих слов. Земля и небо раскалываются от такого взрыва, что стекла из окон просто высыпаются наружу. Взрыв раздается в левадах, это я могу сказать совершенно точно. Такого грохота в нашем городе не слыхали. Мы какое-то время смотрим друг на друга, затем срываемся с места и бежим. На улице я вижу пацанов и мысленно про себя отмечаю, что среди них нет только Петьки.

Мы бежим, а страшное предчувствие начинает грызть душу. Пробегаем мимо танка, у которого обычно собирались по вечерам, и бежим туда, где…

Петька нам совсем недавно показал такую бомбу, что мы только ахнули. Присыпанная со всех сторон землей и поросшая травой, она казалась большим бугром, и, возможно, поэтому мы ее не замечали. Буржуй тогда все ходил и ходил вокруг своей находки и мечтательно твердил:

— Вот колупнуть бы.

Мы добегаем до громадной, еще дымящейся воронки и застываем в немом молчании. Такой воронки еще никто из нас не видал. Мы обходим воронку со всех сторон и ничего не находим.

Подбегают люди. Среди них и моя мать, и бабушка, и Петькин отец, у него сегодня выходной, он его специально припас к Петькиным именинам. Мы ходим и ходим вокруг развороченной и дымящейся раны и вдруг замечаем такое… Как по команде, наклоняемся вниз, разбрасываем землю, достаем солдатский сапог с блестящими подковами. Мы этот сапог не перепутаем ни с каким другим.

Нас окружает толпа, Петькин отец тоже наклоняется, смотрит на сапог и вдруг кидается на землю. Он никого не слушает, ничего не видит и не понимает. Мы смотрим на него и дивимся: «Неужели, он не понимает, что ничего найти невозможно? А еще солдат».

Хороним мы Петьку через день. Четверо мужчин несут гроб. На кой черт Петьке этот гроб? Мы шагаем за Петькиным отцом и удивляемся. Голова старшего Агафонова белее молока. Говорят, это после того, как он просидел у воронки всю ночь. Говорят… Будто мы сами не сидели с ним рядом. Только мы не смотрели на его голову, а когда наступило утро, он уже был вот таким. Мы хороним Петьку. Нет, не хороним. Мы закапываем гроб с сапогом и возвращаемся домой. Возвращаемся, чтобы поливать огороды, их теперь у нас на один больше, бегать в магазин за хлебом, присматривать за Ванюшкой да и за его отцом тоже…

А он… Буржуй, даже бомбу для себя выбрал такую же, «буржуйскую».

Мы возвращаемся домой и упорно думаем о том, что теперь Петькин склад надо найти во что бы то ни стало… Ведь не пропадать же добру, если не сработала макитра…

Рейс 317

Рассказы

Поверка

Очнулся я утром. Тело от макушки до пят пронизывала невероятная слабость, а в голове вертелась мысль, что мне чудом удалось выкарабкаться из довольно скверной истории.

— Ну что, ожили? — раздался мужской незнакомый голос.

Я повернул голову и увидел рядом с собой старика лет семидесяти. Его маленькие серые глазки под кустистыми, совершенно седыми бровями смотрели на меня с неподдельным интересом и снисходительной жалостью. Холеное бледное лицо было гладко выбрито. Густые, щедро подернутые изморозью волосы аккуратно расчесаны и уложены. Длинными и тонкими пальцами он вертел крохотный транзисторный приемник.

— Что ж это вы, молодой человек, позволяете себе такие штучки? Болеть в вашем возрасте? Это нам с Ян Яновичем, как говорится, сам бог велел, но вам уж совсем непростительно. — Говорил он ровно, спокойно и чуть насмешливо.

Слегка приподнявшись, я увидел за своей кроватью еще одну кровать, с которой на меня смотрели добрые старческие глаза того, кого мой сосед справа назвал Яном Яновичем. Ян Янович долго откашливался, затем глухим баском спросил:

— Теперь получше, сынок? Карл Петрович все шутит, а она, болезнь проклятая, не разбирает, кто молодой, а кто старый. — Говорил он по-русски хорошо, с едва уловимым латышским акцентом.

Мой сосед справа встрепенулся:

— Э, нет, Ян Янович, ваша точка зрения нас не может устроить. Болезнь, очевидно, и не разбирает, но так ли она неизбежна для молодого человека?

Ян Янович, не обратив ни малейшего внимания на эти слова, продолжал:

— Тебя как зовут?

— Артур.

— А по отчеству.

— Александрович.

— Ты из головы всякие дурные мысли выбрось. Самое страшное позади. Полежишь с месячишко, отдохнешь и забудешь, что болел.

— Как с месячишко? — невольно вырвалось у меня. — Мне больше недели здесь оставаться никак нельзя.

— Вот такие они все, молодые, — с заметным раздражением проворчал Карл Петрович. — Вначале не думают о своем здоровье, а потом не хотят думать о болезни. Его только сегодня откачали, а он уже собирается на танцы.

Старик встал, нащупал под кроватью шлепанцы и вышел из комнаты, Ян Янович и на этот раз ничего ему не ответил. Впоследствии, не первый раз находясь среди стариков, я обратил внимание на их странную манеру взаимоотношений. Карл Петрович вроде бы оспаривая все, что говорил Ян Янович, но это была только видимость спора. Они перебрасывались словами, как мячиками. И мячики эти звонко отскакивали от собеседников: легкие хлопки не причиняли вреда ни тому, ни другому. Но узнал я об этом только потом. А пока я с опаской и тревогой вживался в больничный быт.

Наша палата была большой квадратной комнатой, в которой все было выкрашено в безликий белый цвет. Мебели, за исключением трех одинаковых кроватей, стола и трех стульев, не было никакой. Да и стандартно-безразмерные халаты напоминали, что болезнь всех уравняла.

Вначале мне было предписано только лежать, затем разрешили поворачиваться, а потом наступил момент, когда я впервые вышел «в свет», то бишь в больничный коридор. В самом его конце находился очень уютный, совершенно круглый холл. Здесь были диваны, кресла, столы с настольными играми, журналы, газеты, телевизор. Место это было самым людным и самым излюбленным.

В больнице было много стариков, которые вроде бы составляли свою особую колонию. Они никогда не отделялись от общей массы, но были в ней более чем заметны. Чувствовалось по всему, что их связывают невидимые нити, которые никому и никогда разорвать не удастся.

Каждое утро они собирались в круглом холле в конце коридора, молча просиживали пять, десять минут, затем расходились по своим палатам завтракать. Когда и увидел их собрание впервые, то решил, что это случайность. Когда стал наблюдать его ежедневно, то подумал, что это какая-то стариковская причуда. Но причуда была столь необыкновенной, что я решил докопаться до истины.

Однажды я раньше других пришел в холл и уселся в самое дальнее кресло. Старики начали собираться. Явились даже те, кто едва передвигал ноги. Усаживались они, как я потом выяснил, только на определенные места. Сидели, молчали.

Наверное, я бы тогда так ничего и не понял, если бы не один случай, который все объяснил. В то утро я обратил внимание, что одно кресло, которое всегда занимал худой, изможденного вида старик, пустует. Заметил это и Ян Янович. Словно по чьей-то команде он вышел из холла. Вернулся минут через десять. Вошел в зал и молча опустил голову. Тотчас старики встали и тоже опустили головы. Я не понимал, что происходит, но тоже встал со своего места и не двигался, пока все не разошлись по палатам.