Долгая дорога в дюнах-II - Олег Руднев

Пошел я в горком, объяснил секретарям все как есть. Правильно, говорят, сделал, а на всякую болтовню не обращай внимания. Приехал, рассказал Аните. Вижу, не верит, опасается. Потом немного успокоилась. По ночам в комнате спать стала.

В ванне ее отмывали, руки кремами да мазями пытались лечить. Бесполезно. Руки, как были, так и остались, словно кора на дереве. А запах земли сырой никакое мыло не могло перешибить. Совершенно неграмотная была женщина, а деликатности не занимать. Видит, что с коровой что-то неладное получается, старается меньше на глаза с ней показываться. Чуть свет берет свою буренку и идет за город, на луг. Приходит, когда уже совсем темно. В комнату к себе прошмыгнет, и не видно ее, и не слышно.

Так и жили. Пока весна, лето, еще ничего было. Но вот осень пришла, зима на пороге. Тут уж сена целый стог складывать надо. Это в городе-то. Как ни признателен я был сестре за все, что она мне делала, но продолжаться так долго не могло. Людям ведь объяснять не станешь, да и не каждый поймет. Сотрудники уже перешептываются. В общем, нехорошо. Но до поры до времени молчу. Несу свой крест и молчу. Жена тоже делает вид, что все нормально. А дети? Им как ни объясняй, все равно «бабушку Аниту» за чудачку считают. То Велта, то Эгил что-нибудь ляпнут. А она ведь все понимает. Она от коровы отказаться не может, а понимать понимает.

Молока у нас — не знаем куда девать. И сами пьем, и соседи помогают… Только показалось мне как-то, что вкус у него изменился. Я возьми об этом и скажи. Анита покраснела, обиделась и долго-долго что-то бурчала насчет осени, кормов.

Жена мне потом говорит: «Не трогай ты ее, она каждую каплю выхаживает!» А я что? Я без задней мысли. Сказал и забыл.

И вдруг однажды прибегает Эгил и тащит меня на улицу. Хочет что-то показать. Выходим — он меня к молочному магазину ведет. Напротив магазин недавно открыли. Мы, грешным делом, с Айной думали: может быть, хоть он на Аниту подействует. Даже намекать пытались. Только разозлилась. В магазин, говорит, молоко тоже от коров привозят, а не сами делают. Заводит меня Эгил с тыльной стороны. Шепчет: «Гляди!». Я смотрю и глазам не верю. Стоит моя Анита и молоко из бутылок в ведро выливает. Меня ведь, знаешь, удивить нелегко. А тут не выдержал и крикнул: «Анита!»

Ты видел когда-нибудь живую смерть?

Как глянула, точно! Ведро бросила и бежать. Смотрю, продавец выходит, красный как рак. Спрашиваю: «Вы мне можете объяснить, что здесь происходит?» Мялся он, крутил, а потом рассказал.

Оказывается, корова перестала доиться: то ли старость подошла, то ли заболела чем.

Анита к продавцу и обратилась: помогай, дескать, а то без молока из дому выгонят.

«Я, товарищ председатель, — говорит этот молочник, — очень нехорошо тогда о вас подумал, ну и начал помогать Аните».

Оказывается, она все личные деньги, все, что ей давали на обеды, тратила на молоко. Не хватает, она кому на огороде поможет, кому полы помоет. А если и тогда денег нет, в кредит ей продавец отпускал. Жалел, чтоб не выгнали. А ведь набрать-то надо ни много ни мало — ведро каждый день. Это чтоб не думали о корове плохо.

Пришел я домой, не сказал Аните ни слова.

На второй день приходит моя сестренка домой раньше обычного. Светло еще совсем было. Приходит, а в руках полно пакетов. Подарки. Мне, Айне, Велте, Эгилу, словом, всем. Откуда, спрашиваем? Корову продала. Продала и накупила подарков. На все деньги, до копейки.

Мы сидели и не могли шелохнуться. С одной стороны, мы понимали, что развязка должна была когда-то наступить, и внутренне радовались ей. Но в то же время чувствовали, что происходит что-то ужасное. В тот день Анита была какая-то необыкновенная. Она будто светилась изнутри. И вечером не ушла, как обычно, к себе в комнату, а поужинала вместе с нами и долго-долго сидела, вспоминая свою жизнь. Дети слушали ее, недоверчиво вытаращив глаза, Айна вытирала слезы, а я вместе с Анитой как бы вновь уходил в детство. И чем дольше Анита говорила, тем отчетливей я понимал, какой подвиг она совершила сегодня. Когда сестра закончила свой рассказ, я подошел и поцеловал ей руку. Разошлись мы поздно. Я долго не мог уснуть и все думал. Чем помочь сестре? Решил назавтра, прямо с утра, поговорить с ней начистоту и, если она не может жить без коровы, сделать все, чтобы сестре было хорошо.

Утром, наскоро побрившись и умывшись, я постучал к Аните. Не получив ответа, открыл дверь и вошел в комнату. Анита лежала на кровати, укрытая до подбородка простыней. Ее лицо было необычно белым. Впервые в жизни я увидел на нем улыбку.

Вот так-то, дорогой мой, а ты говоришь: темы…»

По дороге

Тайга бежала навстречу. Ели и сосны в ослепительно белых шапках стояли сплошным нескончаемым коридором, Порой казалось: вон за тем поворотом дорога выскочит на простор, в ясный и солнечный день, но тайга вновь хватала ее в свои объятия и уводила все дальше и дальше.

В машине было двое: водитель и корреспондент московской молодежной газеты. Выехали они ранним утром, тогда же и познакомились, у подъезда гостиницы. Среднего роста крепыш в сером неказистом свитере вывалился из кабины и шутовски вытянулся:

— Илья Николаевич Половцев, прибыл в ваше распоряжение.

«То, что ты Илья Николаевич, а не Илья и тем белее не Илюшка, вижу», — прикинул Горяев, без энтузиазма пожимая руку шофёра, но представился достаточно вежливо:

— Горяев.

Шофер продолжал выдерживать взятый им тон:

— А если не секрет, служители вредного культа каким именем нарекли вашего батюшку?

«С заковыкой!» — подумал Горяев и с усмешкой представился:

— Алексей Павлович.

— Значит, Павлович? Вот теперь порядок в избушке на колесах. В какую степь прикажете?

— Неплохо бы добраться до Слюдянки.

— Рысцой потрусим или сразу вскок пойдем?

— А это уж вам лучше знать, на что ваш жеребец способен.

— А что? Конь как конь. Он у меня, язви его в бок, как хочешь ходит. Вперед, назад…

— Лучше бы вперед.

— Да вы не сомневайтесь. Добежит куда следует.

Пока машина выбиралась из города, Горяев настороженно наблюдал за шофером. Тот неторопливо, как на экзамене в автоинспекции, продирался по городским улицам.

«Пожалуй, тут ни рыси, ни скока не дождешься. Дай бог сегодня добраться до Слюдянки», — отметил про себя Горяев. Затем его опасения постепенно рассеялись. Машина выбралась из города и побежала резвей. Алексей нарушил молчание:

— Илья Николаевич, вы что ж, так на газике всю жизнь и ездите?

— Нет, на «козле» я второй год. До этого на «Победе» и «Волге» сидел, первого возил. — Заметив удивленный взгляд Алексея, пояснил: — Тут, знаете, своя причина, свой интерес есть.

— Какая же, Илья Николаевич? На «Волге» оно как-то солидней, да и деньжат, небось, побольше?

— Да так-то оно так, конечно. Только, я говорю, свой интерес есть, — и, немного помолчав, с лукавинкой в глазах продолжал: — Перво-наперво, что меня с дороги спихнуло, так это моя благоверная. Ревнивая стала, как тигра.

— А тигры разве ревнивые? — расхохотался Горяев.

— А бес его знает, как там тигры, но моя каждый день одну песенку пела: «Зачем баб в машине возишь?». Отбиваюсь: это, мол, товарищи по оружию. «Я тебе такое оружие пропишу, что быстро у меня демобилизуешься». А как их не повезешь, когда начальство велит? То в райком, то в клуб, то в типографию, то еще куда. Надо ж людям помогать. Они и так, бедные, бегают будь здоров. Да и какие это бабы? Так, название одно. Смотришь — девка сама из себя ядреная, как орешек, хоть в кино снимай, а все не замужем. Чего ты, говорю, Ирка, замуж не идешь? Смеется: «Не берет никто». — «Не бреши, досидишься, и вправду не возьмут». Ну что ж, отвечает, доля такая значит. «Да какая там доля, если ты ее сама отпихиваешь? Вон Николай. Чем не парень? И на тебя засматривается». Нельзя, говорит, он же комсорг. «Ну так что ж, что комсорг? Ему и любить не позволено?» — «Это уже не работа, если любовь крутить начнем». А ты, говорю, не крути, а люби. На работе работай, а любить люби. Да куда там, и слушать не хотят. Какие там бабы — слезы!

— Ну а в этой машине разве не приходится девчат возить?

— Почему не приходится? Приходится. Только тут другое дело. Перво-наперво коленкор не тот. Газик — не «Волга». Сюда и мужика иного добром не заманишь. Опять же, в «Волге» стекла многовато, сидишь, как в витрине гастронома. А тут брезент. Поди разберись, кто с тобой едет. А вообще, я вам скажу, на газике и работа веселее. На «Волге» ты все больше с начальством. Свой, конечно, интерес в том есть. К начальству ближе — командиров меньше. Да и сам себе кажешься солидней, вроде бы тоже из ответственных. Но оно ж только вроде бы. Я, например, человек общительный, коллектив люблю. Чтоб и людей послушать и самому сказать можно было. А начальство любит, чтоб его слушали. Начальство молчит — значит, думает, не мешай. Спрашивает — отвечай. Говорит — слушай. Не разговоришься. А на газике — тут, вроде б, все равны. Сегодня ты, то есть, к примеру, один едет, завтра другой — тут и сам речь сказать можешь. А деньжат, вы говорите? Оно, конечно, кто ж от них откажется? Да все равно всех ее заберешь. Вот смотрю на некоторых: гребет, гребет. Ну, думаешь, есть у человека все, что ни пожелает, а ему мало. Давай и давай еще! И что меня удивляет: вот эти больше всех и недовольны. Все им что-то не так. А я так полагаю, зажрался ты, сукин сын, язви тебя в бок.